Барон Махтесян.

Моряки играют в баскетбол

Если вы хотите узнать, хорош или плох учитель, не ходите к директору школы. Попытайтесь лучше узнать мнение его учеников. С моей точки зрения, в таких вопросах ученики разбираются лучше, чем кто бы то ни было. Это так же точно, как и то, что о качестве шницеля или солянки постоянные клиенты столовой осведомлены лучше, нежели шеф-повар или официантка.

Человека, пришедшего в столовую, не интересует, какова технология производства солянки и сколько панировочных сухарей идет на изготовление шницеля. Человека интересует только одно — вкусно или невкусно? С такой же нехитрой меркой — «интересно или неинтересно?» — подходят к оценке своих наставников и ученики.

С тех пор как я закончил школу, уже прошло много лет. Я вспоминаю наших учителей, вспоминаю наше отношение к ним и убеждаюсь, что «интересно или неинтересно?» выдержало проверку временем.

У нас были разные педагоги — женщины и мужчины, молодые и пожилые, строгие и добрые. Только очень мало было таких, которые заставили бы нас по-настоящему полюбить их предмет. Это происходило, наверное, потому, что сами они не очень любили то, чему обучали нас.

Но теперь, когда я стал старше, я понял, что повинны в этом были не только наши учителя, но и сама система образования. Программы в школе не было. Зато учебников по каждому предмету было много, и едва ли не каждый из них противоречил другому. К тому же очень часто менялись учителя. Каждый из них преподавал по-своему, нисколько не считаясь с тем, что его предшественник те же вопросы трактовал по-иному. Бывало так, что новый педагог приходил незадолго до конца учебного года. Мы не успевали перестраиваться и, проваливаясь на экзаменах, крыли на чем свет стоит обоих учителей — и старого и нового.

Но был у нас в школе человек, которого я до сих пор вспоминаю с чувством огромной благодарности. Да и не только я. Уже в Советском Союзе всякий раз, когда я встречался с кем-нибудь из своих бывших соучеников, разговор обязательно заходил о бароне Махтесяне, который преподавал у нас историю Армении.

Пусть не введет вас в заблуждение слово «барон». «Барон» не титул, на русском языке это слово означает «господин». У нас не принято было обращаться к учителю по имени и отчеству.

Бывшие ученики Александрийской армянской школы уже взрослые люди, прожившие в Советском Союзе много лет, давным-давно выбросили из своего лексикона такие слова, как «господин». Но когда мы говорим о нашем любимом учителе, мы называем его так, как называли в детстве, — бароном Махтесяном.

Порой я тщетно пытаюсь вспомнить лицо человека, которого видел месяц или даже неделю назад: у меня не очень хорошая зрительная память. Но барона Махтесяна, его лицо, фигуру я помню так, будто мы никогда не расставались.

Когда в книге мне встречается выражение «стройный как молодой тополь», я вспоминаю нашего высокого, худощавого барона Махтесяна. Даже странно, как у немолодого уже человека, никогда не занимавшегося спортом, могла быть такая превосходная фигура. Глаза его, большие черные глаза южанина, всегда были грустны. Даже тогда, когда сам он был весел.

Несмотря на седину, а может быть, именно благодаря ей, он был красив той несмазливой красотой, которая встречается у очень волевых людей.

Я не только помню барона Махтесяна, я отчетливо слышу его голос. Его дикции могли позавидовать драматические артисты и профессиональные ораторы.

Он никогда не заглядывал в учебник, никогда не сидел за столом. Медленно расхаживая по классу, он рассказывал нам об Армении. Не о «Маленькой Армении», а о настоящей — о той, по которой он тосковал.

В руках наших учителей всегда были тонкие длинные палки. Ими они беспощадно наказывали за малейшее нарушение дисциплины. Была такая палка и у барона Махтесяна. Но он ею ни разу никого не ударил. Впрочем, в этом не было никакой необходимости: на его уроках наша шумная братия вела себя тихо.

В его руках палка была копьем легендарного основателя первого Армянского государства Гайка Габедостяна, копьем, которым он поразил насмерть своего врага Пеля; на других уроках палка на наших глазах превращалась либо в меч Тиграна II, разгромившего под «армянским Карфагеном» — Аргашатом — римские легионы, во главе которых стоял Лукулл; либо в кинжал Самвела, которым тот закалывал своего отца, отступившего от веры.

Араке, Давид Сасунский, Севан, Самвел, Ереван — эти слова звучали как песня, тихая, задушевная, ласковая. Так звучит песня о родине, о потерянной родине...

Нет, барон Махтесян не доказывал нам, что «Маленькая Армения» — это копия настоящей Армении; он не скрывал, что тоскует по Армении. И нас он не пытался уберечь от этой тоски. Он говорил, что людям, у которых есть родина, не нужно другой, выдуманной.

Он просил нас, чтобы мы вспоминали его, когда будем проходить мимо озера Севан. Он никогда не говорил: «Если вы вернетесь на родину...» Он всегда говорил: «Когда вы вернетесь на родину...»

...В 1966 году по приглашению спортивного клуба армян, проживающих в Ливане, сборная баскетболистов Советской Армении совершила небольшое турне по стране. После одного из матчей в Бейруте к нам в раздевалку зашел старый, седой человек. Я не столько узнал, сколько угадал в нем дорогого барона Махтесяна. Узнать его было нелегко: годы сделали свое дело, да теперь он и не казался мне высоким.

Уже в течение нескольких лет барон Махтесян жил в Бейруте. Он. никогда не интересовался ни баскетболом, ни спортом вообще. Он наверняка не знал, что в этом матче будет играть  один из тысячи его учеников. Он пришел, чтобы увидеть армян, живущих в Армении, чтобы поговорить с ними. Он бывал у меня в гостинице, я — у него дома. Мы часами беседовали, если, конечно, можно назвать беседой разговор, во время которого один все время говорит, а другой только слушает. Барон Махтесян засыпал меня вопросами о моей родине, о нашей родине. Мне было чертовски досадно, что я знал далеко не все из того, что интересовало моего учителя, что не на все его вопросы я мог ответить.

Я все время порывался спросить у него, почему он, человек, научивший меня самому дорогому — любви к родине, — сам не вернулся в Армению. Вопроса я этого так и не задал. И не жалею. Спрашивают для того, чтобы получить ответ, а главное в этом ответе мне было известно: солгать можно языком, глаза не лгут. Я видел: он жалеет, что так и не вернулся в Армению, которую любит больше жизни своей. Но мало ли какие могут быть обстоятельства? Я ведь ничего не знал о личной жизни барона Махтесяна.

Нет, не жалею я, что не спросил его, не удовлетворил своего любопытства. Потому что вопрос этот, бестактный в своей прямоте, мог бы нанести рану дорогому мне человеку...

У наших учителей была легкая жизнь: мы редко приставали к ним с вопросами о житейских невзгодах. Не подумайте, что в «Маленькой Армении» был рай земной, что все жили одинаково хорошо. Нет, у нас были и богатые и бедные. Просто и у тех и у других было общее горе — эмиграция. Горе объединяет людей. Объединило оно, по крайней мере на первых порах, бедняков и богачей «Маленькой Армении».

Но это, если так можно выразиться, был не прочный и длительный мир, это было временное перемирие. И кто его знает, долго ли длилось бы перемирие и чем бы оно сменилось, не произойди в нашей жизни радостное изменение. Я имею в виду возвращение на родину. Кстати, любопытно отметить такую деталь: в большинстве своем в Советский Союз отправились те, кто победнее. Что ж, видимо, в иных случаях деньги способны заменить даже родину.

В марте, апреле или мае — в одном из этих месяцев из пустыни начинает свой набег хамсин, злой и сильный ветер с песком. Хамсин в переводе с арабского значит «пятьдесят». Пятьдесят дней подряд не то что пройти лишний раз по улице — дышать и то трудно.

Высокие стены, окружавшие «Маленькую Армению» со всех сторон, не были серьезной помехой для хамсина. Не мог, конечно же, спасти забор наше маленькое государство и от житейских бурь.

Семья у нас была не очень большая — мама, отчим, сестренка Франсуаза и я. Отчим мой был водителем такси; зарабатывал он не бог весть какие деньги. И на семейном совете было решено, что по мере сил и возможностей во время летних каникул я буду обогащать наш бюджет.

Свою трудовую деятельность я начал подмастерьем у парикмахера. Работа была спокойная, слишком спокойная для 15-летнего парня. Это погубило меня. Передвигаясь по крохотной комнате со скоростью мотоцикла, вырвавшегося на шоссе, я чуть не сбил с ног клиента. Оставшуюся после этого энергию я использовал следующим образом: перевернул пару флаконов с одеколоном и задевал куда-то машинку для стрижки. Вместо того чтобы помочь мне вытереть пол и затем вместе со мной поискать машинку, хозяин мастерской поторопился сказать, что парень я хороший, но подмастерье ему не нужен.

Когда он беседовал с мамой, меня не было дома. Мама, видимо, чего-то недопоняла в его рассказе. Я сделал такой вывод потому, что встретила она меня без всякой радости...

Более удачной оказалась попытка сделать из меня торговца. Владелец магазина не знал о моей карьере в парикмахерской и охотно взял меня к себе учеником продавца. Если бы я был человеком тщеславным, то смело мог бы заявить,  что я был зачислен на должность заместителя директора магазина. Дело в том, что магазин был маленький (такой же, как и та парикмахерская, в которой я натворил столько бед). И его владелец одновременно был и директором и единственным продавцом.

Мой новый хозяин был универсал: он торговал часами и фотоаппаратами, чинил и то и другое. Вдобавок он еще и фотографировал желающих.

На второй или третий день моей работы хозяин ушел куда-то по делам, и я на полчаса стал владельцем и директором магазина, и продавцом, и мастером, и фотографом. В магазин зашел английский моряк и на смешанном арабско-английском языке попросил сфотографировать его. Я мгновенно оценил ситуацию и решил поддержать честь нашего торгового дома.

На таком же арабско-английском языке я предложил матросу приготовиться к съемке, а сам пошел за фотоаппаратом. Затем я вышел к матросу, усадил его на стул, включил огромную лампу и отошел на положенную дистанцию. Я ничего не напутал: точно в такой же последовательности проделывал подобные манипуляции с клиентами мой хозяин. Разница между мной и хозяином была только в том, что он умел еще и фотографировать...

Я снял с объектива фотоаппарата крышку, направил фотоаппарат на серьезно сидевшего матроса и несколько раз щелкнул затвором. У меня есть дурацкая привычка улыбаться именно тогда, когда надо быть серьезным. Поэтому больше всего я заботился о том, чтобы англичанин не видел моего лица. Но тому, видимо, в голову не могла прийти мысль, что его дурачат. Он спросил, когда зайти («Через три часа, сэр!»), снисходительно поблагодарил меня и важно вышел из магазина.

Через три часа он пришел за карточками. Хозяин извинился, сказал, что засветилась пленка (когда мой шеф вернулся в магазин, выяснилось, что в аппарате не было пленки), и тут же еще раз сфотографировал матроса.

Мой хозяин был в восторге; он утверждал, что у меня светлая голова и большое будущее.

...И на этот раз мама чего-то напутала. Я сделал такой вывод потому, что она встретила меня так, будто пришел не я, ее Арменак, а Давид Сасунский.

Война... Она коснулась и нас. Несколько раз фашистские самолеты бомбили Александрию, в которой было много английских войск. Однажды после шестичасовой бомбежки бомба попала в «Маленькую Армению».

Я говорю о том, что война не прошла мимо нас, и чувствую, как фальшиво звучат эти слова. Потому что о войне я по-настоящему узнал лишь тогда, когда приехал в Советский Союз. О том, что такое война, каких жертв и какого героизма потребовала она, я узнал от советских людей. От их рассказов становилось страшно. Но я испытывал и еще одно чувство — чувство гордости за свою новую Родину.

Нет. Об этой войне мы, жившие вдали от Ленинграда, Москвы и Севастополя, не имеем права говорить. В этой войне мы были не пострадавшими, а всего лишь свидетелями. Правда, свидетелями совсем небезучастными. Все наши симпатии были на стороне СССР и его союзников. Мы отлично понимали: если Гитлер победит Россию, плохо будет всем, в том числе и нам. Мы боялись этого «если» и вместе с вами радовались вашим победам.

Дети, наверное, везде одинаковы. Наверное, везде они вступают в конфликт с родителями из-за варенья, уроков, футбола. Послушные дети живут, видимо, только в нравоучительных книжках.

Я никогда не был пай-мальчиком, во всяком случае, далеко не всегда я хотел того, чего хотела мама. Мама хотела, чтобы я регулярно ходил в церковь. Мне же эти прогулки были не по душе. Однако из-за любви к маме и из-за боязни отчима я изредка наносил визиты богу. Бывали, однако, случаи, когда я шел в церковь с большой охотой. Такая приятная, хотя и непонятная для моей мамы метаморфоза происходила в те дни, когда в церкви пела приезжавшая из Каира Гоар Гаспарян.

Что еще огорчало маму, так это спорт. Каждая моя попытка пойти на стадион встречалась ею в штыки. Б детстве я хворал бронхиальной астмой, и мама боялась за меня.

И все-таки на стадион я ходил. Причем значительно чаще, чем в церковь. Меня не могли остановить ни материнская любовь, ни гнев отчима.

А затем мама смирилась со спортом. Дело в том, что у меня вдруг прекратились приступы бронхиальной астмы. Я уж не знаю, то ли спорт доконал мою астму, то ли это было простое совпадение, но маме я все время твердил, что помог мне спорт.

Начал я с легкой атлетики. Точнее, с прыжков в высоту. 141 сантиметр — в ту пору это был мой личный рекорд. Конечно, до Брумеля далеко. Но для мальчишки ростом в 140 сантиметров не так уж плохо.

...1942 год. В Александрийском порту стоял американский военный корабль. Моряки выкраивали часок-другой свободного времени и, разбившись на несколько команд, начали играть в диковинную, никогда прежде не виданную мною игру. Я приходил к той площадке, которую облюбовали матросы, раньше, чем они, и уходил только после того, как уходили они. Так произошло мое знакомство с баскетболом.

А затем баскетбол пришел и к нам, в «Маленькую Армению». Я старался играть как можно чаще. Не помню, много ли я играл, но хорошо знаю, что играл значительно меньше, чем мне того хотелось. Дело в том, что на нашем стадионе была одна-единственная площадка, а желающих играть — более чем достаточно. Да и играли чаще всего на лимонад: проигравшие поили победителей. Поэтому капитаны команд брали меня лишь в тех случаях, когда никого другого взять было нельзя. Им нужен был кредитоспособный игрок, им не нужен был игрок такого маленького роста.

В 1947 году, незадолго до моего возвращения в Армению, в Праге состоялся чемпионат Европы по баскетболу. Советские баскетболисты дебютировали тогда в официальных международных турнирах. Дебют получился на славу: не проиграв ни одного матча, советская команда заняла первое место.

В том чемпионате играла и сборная Египта — команда, которая по тем временам считалась очень и очень сильной. Один из лучших игроков египетской команды, Фуад Абухер, захлебывался от восторга. Он даже не представлял себе, что в баскетбол можно играть так виртуозно, как играют советские звезды Отар Коркия, Стяпас Бутаутас, Ильмар Куллам.

Это была сказка, чуДная сказка о баскетболе. Если бы в тот момент кто-нибудь сказал, что я, Арменак Алачачян, — придет время — буду играть в одной команде с Кулламом, Коркия, Бутаутасом, я, наверное, заплакал бы от злости и досады: неумная шутка испортила бы сказку.

Прошло не так уж много времени — всего шесть лет, — и я игрок команды, имя которой «Сборная СССР по баскетболу». В 1953 году я получил первую из четырех моих золотых медалей чемпиона Европы.

Но все это — и рассказ Фуада Абухера о чемпионате Европы, и чемпионат Европы, в котором впервые играл я, — все это впереди. А тогда я подался в футбол. Говорят, что из меня мог бы получиться неплохой полузащитник или вратарь. Не знаю, может, и получился бы: команда у нас, в «Маленькой Армении», подобралась сильная, мы были чемпионами Египта среди школьников.

Пассажир приходит на вокзал. До отхода его поезда полтора часа. Пассажир подходит к киоску, покупает газету. Затем идет в ресторан. Он читает, прогуливается, обедает, но это так, между прочим, а главное — он ждет.

Без малого семнадцать лет прожил я в Александрии. Я учился и играл в футбол, дрался со сверстниками и гулял по городу, веселился и горевал. Но что бы я ни делал, я никогда не забывал о том, что я не дома, а в гостях. И я ждал, ждал, когда смогу вернуться домой.

Только в отличие от этого пассажира я не знал, когда придет мой поезд...