Матч сборных СССР и США

 «Назовите ваш лучший матч». Эта часто повторявшаяся просьба репортеров всегда ставила меня в тупик: на своем веку я сыграл никак не меньше тысячи матчей — поди-ка отыщи и выбери, какой из них был самым лучшим, какой — самым худшим.

Спрашивали, бывало, меня и о самом памятном моем матче. Я не хотел отвечать — о самом лучшем не мог, а о самом памятном не хотел: то у меня не было настроения, то — я чувствовал — у репортера времени в обрез. Ему достаточно было узнать, какой матч запомнился мне больше других и — коротенько — почему он остался в памяти. А мне на ходу о том матче говорить не хотелось.

...Самый памятный матч. Я и рад бы забыть его, потому что не было в моей жизни — нет, не матча даже, дня горше, чем 25 апреля 1958 года, у меня не было — я и рад бы забыть свой самый памятный матч, да не могу. И не хотел я на ходу говорить о матче, после которого едва не бросил баскетбол.

Мою игру в том матче газеты обошли молчанием — к счастью для меня. Потому что мало радости прочесть, что ты был главным виновником поражения...

Вот, наверное, что написал бы о концовке того матча репортер, если бы в его распоряжении было больше места:
«...Еще за пять минут до конца первого в нашей стране матча сборных СССР и США советские баскетболисты имели шансы на победу.  А проиграли они вот почему.

Американцы перешли к прессингу. Тренер советской команды С. Спандарян принимает решение выпустить на площадку Алачачяна. Тот замешкался и не сразу подошел к тренеру. А затем, как бы наверстывая упущенное, очень быстро, быстрее, чем это делают обычно, рванулся на площадку.

Переполненные трибуны Дворца спорта тепло встретили Алачачяна. А три минуты спустя и за две минуты до конца матча, когда Алачачян покидал площадку, над Дворцом спорта нависла гробовая тишина. За те три минуты, которые Алачачян провел на площадке, он потерял три мяча: все три раза во время дриблинга у него «воровал» мяч Критенден.

Когда Алачачян выходил на площадку, сборная СССР имела преимущество в шесть очков, когда Алачачян уходил с площадки, команда отставала на три очка и фактически уже проиграла матч...»

Ну, а если бы репортер, по той или иной причине заинтересовавшись моей персоной — захотел бы он, скажем, узнать, что переживает спортсмен, который только что потерпел фиаско, — держал бы меня в поле зрения, он увидел бы, как шел я, шатаясь, словно пьяный, глядя себе под ноги, боясь встретиться с чьим-нибудь взглядом, словно начинающий свою карьеру и потому еще совестливый вор, которого только что схватили за руку. Увидеть-то это он увидел бы, но вряд ли понял бы, что переживает спортсмен, потерпевший фиаско. Это не понять — пережить надо: чужое горе — не горе.

Порой в газетах пишут, что, мол, в этот самый момент спортсмен подумал то-то и то-то. Читать об этом всегда интересно, непонятно лишь, как автор догадался, о чем думал его герой (человек не выдуманный, а реально существующий), если он, журналист, у героя об этом не спрашивал, а спортсмен ему об этом сам не рассказывал. О чем тогда думал я? Не помню и врать не хочу. Наверное, клял и тренера своего, который выпустил меня на площадку, и Критендена, который украл у меня больше, чем три мяча, — без вины виноватых проклинал, — и, конечно же, единственного виновника — самого себя — тоже не пощадил. Помню лишь, что мне хотелось скорее добраться до раздевалки, одеться и уйти — хотелось остаться одному, чтобы никого не видеть и чтобы никто не видел меня. Мне было чертовски стыдно. Насколько все-таки легче и проще борцу, шахматисту, боксеру: его оплошность — это его горе, он проигрывает свой бой, а за мои ошибки платила вся команда.

Ко мне подошла Галина Ярошевская, одна из лучших наших баскетболисток, отлично сыгравшая и в тот день:
—       Не убивайся, Армен. Такое может с каждым случиться...

Нас не связывала тесная дружба — Галя знала меня, я знал ее, при встречах мы здоровались, и только, короче говоря, шапочное знакомство, — но она могла меня понять: она была спортсменка, она жила в Спорте.

Ну, а если бы журналист бог весть каким чудом оказался в раздевалке, он стал бы очевидцем заключительной сценки, писать о которой он все равно не стал бы. В раздевалку вошел один из руководителей Комитета по физической культуре и спорту. Он был разъярен и устроил разнос тренеру:
—       Почему против прессинга малышей выпустил? Нам такие не нужны! — Он в сердцах толкнул меня. — Чтобы я больше не видел его в сборной!

Человек, имевший приблизительное представление о баскетболе, поучал тренера, специалиста в своем деле. Да, тот матч проиграл я, но разве можно было допустить мысль о злом умысле? А он говорил обо мне чуть ли не как. о человеке, который специально проиграл матч... Не так уж я наивен  и понимаю, почему ему наша победа была нужнее, чем нам самим.

...Вот и все о самом памятном моем матче, о матче, после которого я провел не одну бессонную ночь, о матче, после которого я хотел бросить баскетбол.

Сказав, что такое может случиться с каждым, Галина Ярошевская, хотя и желала успокоить, подбодрить меня, вместе с тем нисколько не погрешила против истины. Я не знаю ни одного даже очень хорошего баскетболиста, у которого не было плохих матчей. Не подумайте только, что я примусь сейчас перечислять матчи, которые были проиграны тем или иным известным баскетболистом, дабы показать, что все не без греха, и намекнуть тем самым на то, что вина моя невелика. Нет, я не хочу искать даже косвенных оправданий.

Такое может с каждым случиться, сказала Ярошевская. О том, почему это может случиться, она умолчала бы и в том случае, если бы обстановка и настроение ее собеседника предрасполагали к обстоятельному разговору: когда два спортсмена говорят о чем-то своем, они — так же, как два врача или два летчика, — понимают друг друга с полуслова. Она подразумевала, что какими-то причинами я был выбит из колеи. Какими? Этого она не знала да и догадаться не могла: их, этих причин, великое множество.

...Я был тогда в отличной форме, верил — и по сей день уверен,  — что мог, должен был сыграть хорошо. Но поскольку провал мой был закономерным, мне хочется показать, почему «такое может случиться».

Утром того дня тренеры команды назвали восьмерых игроков, которые примут участие в матче. Меня в числе восьми не было. Нет, не в том дело, что решением тренера выпустить меня на площадку я  был застигнут врасплох (хотя и это не пустяк). Свой первый шаг к фиаско я сделал раньше. Узнав, что я не буду участвовать в матче, я позволил себе то, чего в дни моих матчей не позволял никогда — ни прежде, ни позже. Перед нашим матчем играли женские команды СССР и США, и я отправился болеть.

Тот, кому покажется это пустяком, мелочью, пусть вспомнит рассказы о боксерах и штангистах, которые, хотя и переживают за своих друзей, выступающих в более легких весовых категориях, поединков их не смотрят и часа своего ждут, запершись в раздевалке. Делается это неспроста: накануне боя они охраняют себя от всяческих волнений. А я глупейшим образом транжирил эмоции... Желторотому мальчишке простительно было бы, но я-то уже в ветеранах ходил. И ведь всегда был человеком осторожным и знал себя хорошо — так нет же, надо было мне тот матч смотреть, без меня не выиграли бы! Как я клял себя потом!

Но, может быть, я излишне строг к себе? Нет, хотя формально вина моя минимальна. В ту пору всей скамейкой вообще не играли, а в таких ответственных матчах — тем более. Стало быть, после того как огласили состав, практически я мог оказаться на площадке лишь в том случае, если мы или наши противники, добившись солидного преимущества, уже сделали игру и на исход поединка я уже не мог бы оказать никакого влияния. Вроде бы логично.

Но ведь и решение выпустить меня на площадку в столь напряженный момент тоже было логичным. Американцы перешли к прессингу, и я считался неплохим дриблером... Конечно, зря мне тогда сказали, что я играть не буду. Но и моя вина велика: я все равно должен был готовиться к матчу так, как готовился ко всем другим.

Подготовка к матчу  — какое нелегкое, важное и тонкое это дело. Здесь нет мелочей, потому что каждая мелочь может оказаться той последней, которая выведет тебя из состояния душевного равновесия, а ты обязан прийти к матчу в меру спокойным, в меру возбужденным — в том единственном состоянии, которое даст тебе возможность сделать все, что ты можешь. И какого-то единого, годящегося для всех рецепта подготовки нет: каждый готовится по-своему, но готовится каждый. Один начинает готовиться за сутки до матча, другой — за час до выхода на площадку. Один готовит себя так, что это все видят, другой — вроде бы ничего не делает, но это ничегонеделание и есть подготовка. Один возбужден, казалось бы, сверх меры, другой явно безразличен — случайный очевидец усомнится, смогут ли они в таком состоянии играть. Смогут: возбуждение первого к нужному моменту уляжется,  а безразличие второго кажущееся. Один все время говорит, другой, напротив, молчит: он — весь внимание; прервите монолог и попросите словоохотливого рассказчика и его внимательного слушателя ответить, о чем идет разговор, — может быть, ответят верно, а скорее всего — невпопад.

От умения готовить себя зависит если и не все, то почти все. Поэтому тренеры в отличие, скажем, от школьных учителей весьма терпимы ко всякого рода суевериям своих питомцев. Конечно, тренер понимает (как понимает это и сам спортсмен), что качество игры спортсмена ни в коей мере не зависит от того, в каком шкафчике раздевалки сложит тот свои вещички, но никогда не будет высмеивать эту придурь или тем более препятствовать ее осуществлению. Суеверие — это, конечно, пустяк, но лишняя придирка и вызванный ею лишний раздражитель — это уже нечто весьма и весьма серьезное, нечто такое, что может помешать спортсмену. Тренеры, кстати, и сами суеверны. Один, если это от него зависит, ни за что не выберет ту скамью, на которой сидела его команда во время проигранного недавно матча. Другой придет на матч в «счастливой» рубахе. Верят тренеры в приметы? Нет, конечно. Они им  знают цену. Но они знают, что от того, как игрок подготовился к матчу, зависит все или почти все, — и они помогают ему готовиться.

Подготовка к матчу — это не только очень важный процесс, это процесс, который можно — и надо — совершенствовать, как совершенствуют, скажем, бросок или дриблинг. Был в ЦСКА очень хороший баскетболист и злой на язык человек — Аркадий Бочкарев. Однажды задолго до матча он меня довел до белого каления. К началу матча злость не прошла, но я, вопреки собственным опасениям, сыграл удачнее, чем обычно. С тех пор я перед матчем всегда старался разозлить себя на кого-нибудь или на что-нибудь. Перед другим матчем я приболел и несколько дней не тренировался. И опять-таки я нежданно-негаданно сыграл хорошо, а затем уже всякий раз изыскивал возможность отдохнуть перед матчем. Потом, так же, случайно убедившись в том, что сон перед матчем идет мне на пользу, я приучил себя к «мертвому часу».

И уж чего я себе никогда не позволял, так это накануне своего матча смотреть какой-нибудь другой. Никогда, кроме того злосчастного случая...

Не исключено, однако, что я сыграл бы хуже, чем мог, будь я даже заблаговременно оповещен о том, что мне предстоит играть, и подготовься я к матчу самым тщательным образом. Потому что закономерность моего фиаско объясняется еще одной «мелочью». Если бы мне сейчас было лет 18, но я знал то, что знаю в 39, я все силы приложил бы к тому, чтобы отделаться от одного весьма существенного недостатка.

Я всегда был ярко выраженным игроком стартового состава. Проще говоря, как следует я мог играть только тогда, когда меня выпускали на площадку с первой же секунды матча. В тех крайне редких матчах, когда меня бросали в бой не с самого начала, я чувствовал себя не в своей тарелке. Недостаток этот был присущ не только мне. Куда менее уверенно играли в таких случаях Александр Травин, Виктор Зубков, Михаил Семенов. Миша Семенов был одним из самых любимых мною игроков, он в баскетболе все умел: и дриблер был прекрасный, искусству его паса мог позавидовать разыгровщик, одним из лучших снайперов был и защищался — лучше не придумаешь; Семенов — едва ли ни единственный известный мне баскетболист, который умел играть и защитником, и нападающим, и центровым. Все умел этот блистательный универсал, но если его выпускали на площадку не в стартовом составе, только что мяч у него из рук не валился.

Чем же предопределяется этот недостаток? Видимо, привычкой. И в ту пору, когда замены были редки, и позже, когда игроков стали менять чаще, понятие «стартовая пятерка», по существу, значила то же, что и «пятерка-основная», — во все времена меня отправляли на площадку с первой же секунды матча.

Впрочем — кто его знает, — может быть, объясняется это не только привычкой. Может быть, к тому есть другая причина. Скажем, просто перегораешь, когда смотришь бой со стороны. Ведь на первых ролях были в своих клубах и такие превосходные баскетболисты, как Валдис Муйжниекс, Гурам Минашвили, Юрий Корнеев, Казис Петкявичус, но все они славились тем, что умели входить в игру в любой момент матча. До сих пор помню сыгранный в 1953 году в Бухаресте, на Международном фестивале молодежи финальный матч с командой Болгарии. За полторы минуты до конца болгары, выигрывая три очка, владели мячом, и, поскольку в ту пору еще не действовало правило 30 секунд, ясно было, что игра уже сделана. И тогда наш тренер К. Травин выпустил на площадку всегда невозмутимого Петкявичуса. Казис перехватил два мяча, дал два острейших паса под щит болгарской команды Стяпасу Бутаутасу — и мы выиграли тот матч. Вернее, Петкявичус выиграл нам тот матч, а вместе с ним и золотые медали.

В общем, не могу я со стопроцентной точностью ответить на вопрос о том, почему одному баскетболисту все равно, когда входить в игру, а другой должен начинать с первой же секунды, — знаю лишь, что баскетбол не арифметика: здесь от перестановки слагаемых сумма может измениться.

...Желание быть правильно понятым заставляет меня еще раз оговориться: я не оправдывал свою плохую игру в том матче, я просто хотел показать, почему «такое может случиться».

Я хотел бросить тогда баскетбол. Рад, что не бросил, рад и благодарен за это Розе. Ей мои бессонные ночи дались труднее, чем мне...

И еще одна причина была, из-за которой я не мог уйти тогда. Заболел Ахтаев, и я боялся: уйду — назовут трусом.

...Мы играли в Риге, с армейцами, которые ходили тогда в чемпионах. У нас не было Ахтаева, самым высоким у нас был Калюжный: чуть выше 190 сантиметров — они играли с Круминьшем. Тот матч мы выиграли. Это было первое поражение рижан в чемпионате страны.