Очарованная душа
Однажды Пьеру попался в руки томик стихов эллинского поэта Пиндара. Все сорок пять од были посвящены победителям олимпийских игр. Ах, как это было интересно! Как звонко, вдохновенно воспевал поэт победителей соревнований! Мальчику хотелось узнать больше о борцах и бегунах, вдохновлявших поэта. Он находил и прочитывал все новые и новые книги, в которых рассказывалось о славной истории древних эллинов. Подолгу рассматривал изображения могучих, мускулистых мужчин, чьи курчавые головы обрамляли венки из листьев, похожих на листья деревьев, шумящих на ветру под окнами его комнаты. А мчащиеся колесницы! Лошади красиво изгибали упругие шеи. Земля летела из-под копыт. Колесницами управляли бесстрашные люди с мужественными лицами, люди, широкие плечи которых обдувал встречный ветер, охлаждая их разгоряченные тела.
Вечером, когда Пьер засыпал, Агата тихо входила в маленькую комнату сына и поднимала с пола возле кровати два, а то и три тома старых книг.
— Он будет библиотекарем,— сокрушенно говорила Агата Шарлю, показывая стопку книг.
— Он будет переплетчиком,— улыбаясь, отвечал муж.
— Он может стать хорошим человеком,— говорил садовник Жан Экю, у которого Пьер допытывался, почему его, Жана, не кусают пчелы.
Известно, что впечатления детства самые сильные из всех впечатлений человека. Они могут наложить отпечаток на всю жизнь, во многом предопределить выбор жизненного пути.
Впечатления детства, проведенного в Мервиле, именно так сказались на всей жизни Пьера Кубертена. Один из его биографов высказал мысль: не здесь ли, со скал Этрета, молодой мечтатель увидел колоннады новой Олимпии?
Думается, что утвердительно ответить на это предположение трудно. Но и категорически отрицать его не следует. Живя в Нормандии, мальчик постоянно испытывал благотворное влияние природы. Много лет спустя, конспектируя Жан-Жака Руссо, Кубертен особо выделит мысль великого просветителя и педагога о том, что воспитывать ребенка надо на лоне природы. В общении с природой видел он залог не только здорового организма, но и здорового образа мыслей.
— Это относится к родителям-аристократам, людям состоятельным и беспечным, — скажет позднее Кубертен. — Они думают больше о карьере своих детей, приумножении их доходов, а не о здоровье в широком плане и физическом совершенстве. Мои родители были приятным исключением. Я не убежден, что они руководствовались идеями Руссо, но мудро считали, что физическая закалка и книги хорошо дополняют друг друга. Царапины на ладонях, которые я получил, взбираясь на скалы Этрета, оставили метки на всю жизнь. Уже тогда я повял, как трудно добираться до цели нехожеными путями.
Однажды родители повезли Пьера на прогулку в Гавр, большой город — яркий, многолюдный, многоязычный порт. Город моряков и торговцев, город роскоши и нищеты. Город, пропахший просмоленной парусиной и пенькой, вяленой рыбой, черным кофе и кислым вином — такими устойчивыми запахами, которые не мог разогнать продувавший город насквозь морской ветер.
Широко раскрытыми глазами смотрел мальчик на многоэтажные дома, людскую сутолоку на улицах, рощи мачт у причалов. Новый мир открывался перед ним. Это было так не похоже на тихий Мервиль и так прекрасно. Это было захватывающе, как страницы новой книги. После дня, проведенного в Гавре, мальчик долго не мог уснуть. В своих мечтах он видел себя капитаном на фрегате, уходящем из Гавра в дальнее плавание...
Но пришло время расстаться с дорогой сердцу Нормандией. Со скалами, морем, парусами. Родители решили, что сыну пора вернуться в Париж, чтобы получить образование.
Возможности перед Пьером открывались самые широкие. Двери привилегированных учебных заведений были распахнуты перед представителем знатной фамилии.
Пытаясь до конца уяснить круг интересов сына, родители заводили разговоры о привлекательности той или иной профессии. Пьер, еще не умевший объяснить, кем бы он хотел быть, вдруг с необычной для него твердостью заявил о том, что он никогда не будет военным. Эта категоричность была неожиданной, и домочадцы сначала не придали ей особого значения. Но время шло, а мальчик стоял на своем. Музыкантом, художником, адвокатом — кем угодно, только не военным.
В парижском доме на улице Ундино, в поместье под Версалем, в богатых особняках молодой Пьер неизменно сторонился мужчин в ярких мундирах, расшитых галунами. Его нисколько не привлекали разговоры о прелестях военной службы.
Историографы Пьера Кубертена либо обходят этот вопрос, либо просто отмечают «наличие труднообъяснимых истоков» этой неприязни к мундиру. В последующие годы руководителю Международного олимпийского комитета Пьеру Кубертену привелось сотрудничать со многими военными самых высоких званий. В большинстве случаев эта работа давала положительные результаты, достойно служила цели его жизни — развитию спорта, возрождению олимпийских традиций. Но до конца своих дней он щепетильно отличал людей, носящих погоны в силу фамильных традиций или должностного положения, от людей, для которых погоны — смысл жизни, средство повелевать, повод презрительно смотреть на людей без погон.