Переплетенная радуга

Кубертен внимательно выслушал этот водопад вопросов. Внимательно и необычно спокойно. Да, по логике вещей так и должно было быть. Но Кубертен продолжал отстаивать свою мысль:
—     Дорогие коллеги, если мы просто не поняли друг друга и расходимся в терминологии — проблемы нет. Но я категорически настаиваю, чтобы в будущей клятве, над которой мы сейчас работаем, было сказано: «во славу спорта и во имя чести своих команд». Кого мы хотим видеть на олимпийских стартах? Гордых одиночек? Космополитов? Не французов, англичан, немцев, греков, русских, а неких вненациональных индивидуумов? Надгосударственных атлетов? Разве древние спартанцы не боролись за честь Спарты? Разве не встречали в древней Македонии победителя игр, как человека, прославившего Македонию?

Атлет защищал честь земли, на которой родился и вырос, и стремился эту землю прославить. Не только соревнования мускулов мечтаю я видеть на играх. Но отчет перед всем миром той страны, которая послала своих сыновей и дочерей на олимпиаду.

Олимпиада — это гласный, открытый перед всем миром экзамен, который держит страна на спортивную зрелость. И страну на олимпиаде представляет команда. При чем здесь командный зачет? О каких очках может идти речь? Очки начали подсчитывать журналисты. Не нужно мешать им. Национальная гордость, патриотизм руководят ими. Пусть подсчитывают. Международный олимпийский комитет не будет принимать во внимание этот неофициальный подсчет очков. Но пусть он существует, раз он есть. Откровенно говоря, этот подсчет объективно работает на нас. Он задевает национальный престиж и, может быть, побуждает государства лучше развивать спорт, чтобы не быть в конце даже неофициальной таблицы.

Давайте посмотрим на дело глубже. На III Олимпиаде в Сент-Луисе, как вы прекрасно знаете, первый раз за всю историю спорта за команду Соединенных Штатов Америки выступал негр Джордж Пудж. Он был дважды третьим: в барьерном беге на двести и четыреста метров. Он выступал за команду, я подчеркиваю, за команду Соединенных Штатов Америки. Его слава — это слава Америки. И вдруг, к великому своему стыду, более того, к великому позору, я узнаю, что в Сент-Луисе негры, индейцы, филиппинцы должны были состязаться в два специально установленных, так называемых «антропологических», дня.

Обычная выдержка здесь изменила Пьеру. Редко прибегавший к эффектным ораторским жестам, он поднял руки вверх и не воскликнул, а закричал:
— На кой же черт было затевать все это, если расисты, человеконенавистники, плантаторы плюют на нас и вводят на олимпиадах «антропологические» дни! Оплевана великая идея. Оплевана Хартия. Мир умиляется — дочь американского президента вручает призы. Идиллия. Торжество возрожденного олимпизма! А на самом деле — расизм. Олимпиада для белых и «антропологические» дни!. Как нам не стыдно? Как мне стыдно, господа!

В комнате стояла напряженная тишина. Кубертен сел и опустил глаза. Каждый из присутствовавших понимал значимость только что сказанного. Споры о клятве ушли куда-то на задний план.

Очнувшись от минутного оцепенения, Кубертен неожиданно для всех сказал:
—     Я думаю, друзья, что финал девятой симфонии Бетховена на слова Шиллера «К радости» — лучшая музыка на торжественной церемонии открытия следующих игр...

После этого памятного дня собирались еще несколько раз. По-прежнему спорили, уточняли фразы. Но вопроса о включении в клятву слов «во славу спорта и во имя чести своих команд» больше никто не поднимал.

И вот настал день, когда Пьер прочитал членам Олимпийского комитета:
—     От имени всех спортсменов я обещаю, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая правила, по которым они проводятся, в истинно спортивном духе, во славу спорта и во имя чести своих команд.

В ответ раздались аплодисменты. Пьер был доволен. Сделано еще одно большое дело.
—     Тот, кто не идет вперед, идет назад,— повторил он слова, сказанные в 1908 году в Лондоне.

Время по-своему распоряжается деяниями людей. Семь долгих лет пролежал в столе у Кубертена листок, на котором были начертаны слова олимпийской клятвы. Впервые она прозвучала в 1920 году на Олимпийских играх в Антверпене.

Но еще задолго до того дня, когда слова клятвы разнеслись над замершим в торжественном молчании стадионом, Кубертен со свойственной ему энергией начал вербовать в свои ряды сторонников этого нововведения.

Больше всего он боялся формального подхода к делу, боялся, что, произнеся эти два десятка слов, люди забудут о них и кто-то начнет подбираться к славе окольными путями.

Нужно, считал он, уже с первых шагов молодых людей в спорте внушать им основные положения спортивной присяги. После многих часов раздумий Кубертен написал письмо Чарльзу Симону.