Переплетенная радуга

В 1968 году Международный олимпийский комитет рассмотрел предложение Олимпийского комитета СССР о том, чтобы аналогичную клятву наряду со спортсменами давали и судьи.

Теперь в день открытия игр после клятвы спортсменов стала звучать и клятва судей:
—     От имени всех судей и официальных лиц я обещаю, что мы будем выполнять наши функции во время этих Олимпийских игр со всей беспристрастностью, соблюдая правила и сохраняя преданность принципам настоящего спортивного духа...

...Скрипнула дверь.

Жанна с трудом различила в глубине комнаты склоненную над столом голову хозяина.
—     Вам темно, мосье?
—     Светло,— ответил ей привычный голос из темноты.— Спокойной ночи.

Снова наступила тишина. Пьер откинулся на спинку кресла. Все хорошо, убеждал он себя. Олимпиады набирают силу. Мир начинает верить в их гуманную, прогрессивную идею. Составлена и утверждена олимпийская клятва. Встал вопрос об олимпийском флаге. Может быть, забота об этом лишила его сна?
А может быть, деньги?
Если брать самое простое, то, конечно,— деньги. Денег нет. Ведь не будешь же на собраниях и конгрессах сетовать на то, сколько съедает беспокойное детище. Дело-то добровольное. А презренный металл нужен каждый день. И нужно его много. Как-то Кубертен записал в дневнике: «Хотя бюджет Международного олимпийского комитета и считается международным, он сравнительно невелик».

Многое пришлось брать на собственный счет. А счет этот не бесконечен. Мало кто знает, что книги, которые он пишет и которые единомышленники чистосердечно хвалят, он издает на собственные средства. Для него гонорары пока — несбыточная мечта. Расходов не счесть. Доходы от литературного труда пока равны нулю.

Проблемы. Проблемы.

Ну, да бог с ними. В крайнем случае он продаст фамильное поместье Кубертен, а деньги употребит на нужды олимпийского дела.

Бессонница не от отсутствия денег.

Уж не устал ли он? Конечно, пятьдесят это не двадцать пять. За спиной борьба, поражения, победы. Нет, это еще не старость. Есть еще силы бороться, а главное, переживать поражения.

Но как остановить это страшное, надвигающееся, неизбежность которого он чувствует? Вот и вчера утром Жанна, старая служанка, много лет прожившая в его доме, милая поседевшая вместе с ним женщина, почти член семьи, принеся ему кофе, сказала:
— Извините мосье, если кофе сварен плохо. Жака призвали.

Жак — ее единственный сын, весельчак, надежда матери. И вот его призвали.

Пьер прикидывает в уме: сколько же Жаку? Он уже резервист? Да, он как раз в том возрасте, когда человека нора посылать на войну... Как это просто и страшно — на войну.

Пьер встает из-за стола, подходит к окну и поднимает жалюзи. Внизу пустынная мощенная брусчаткой улица. Розовые черепитчатые крыши. Силуэты дальних соборов. Тишина. Люди спят. Мир.
—     Зачем же Жака призвали? — произносит он вслух. Испуганные его голосом, завозились и снова затихли на карнизе голуби.

Тишина. Мир.

Кубертен возвращается к столу. Зажигает свет. Как продлить этот мирный сон людей? Что он должен сделать?
Нужно бороться. Он делает это давно. Нужно, несмотря ни на что, добиваться, чтобы спортсмены всех стран были связаны крепкой дружбой, были в своем стремлении к миру неразрывны, как кольца в цепи.

Как кольца... Пьер замирает. Ну, конечно, все мы звенья одной цепи.
—     Кольца, кольца, кольца...— повторяет он.

Сколько колец? Десять! Почему? Три! Почему? Ох, эти проклятые почему. Но кольца — это решено.

И снова потекли дни за днями. Кубертен работал, писал, встречался с поборниками и противниками игр, но уже неотступно думал об одном — об олимпийских кольцах. Ему все отчетливее виделись эти кольца, как символ, объединяющий людей.

Пьер не вытерпел и, вопреки своим правилам, поделился еще не оформившейся идеей с Жаком Пуртале, членом коллегии учредительного конгресса.