Брайн Фосетт: Моя карьера в «Торонто Мейпл Лифс»
Я вскинул вверх руку с клюшкой — не раз видел этот жест по телевизору — и хотел даже пуститься в пляс, но столкнулся с Хаммерстремом, и мы оба упали. Ко мне с поздравлениями подъехал Тернбелл, а Сальминг тем временем вытащил шайбу из ворот. Он протянул ее мне, ухмыльнулся и что-то сказал на неизвестном мне шведском языке. Хаммерстрем, тоже ухмыльнувшись, кивнул в сторону Кэшмена, который с опущенной головой кружил по льду в центре площадки.
Игра шла жесткая, в корпус, к середине третьего периода счет оставался 1 : 0. Большего мне в тот вечер добиться не удалось. Я заехал в угол, ожидая пас от Фергюсона, за мной последовал Кэшмен, а выехал из угла уже он один.
Когда я пришел в себя, игра давно закончилась. Торонтцы победили 2 : 0. Кэшмена, который меня «вырубил», удалили с поля, и Ситтлер использовал численное преимущество. Так мне, по крайней мере, сказали.
Назавтра я вышел на тренировку, хотя вечер после игры провел в больнице — там выясняли, нет ли у меня сотрясения мозга. Поспать как следует не удалось, потому что каждые полчаса ко мне заходили врачи и проверяли, не погрузился ли я в кому.
— Вы не спите? — спрашивали они, поднимали одним пальцем мое веко и подсвечивали маленьким фонариком зрачок. Часа в четыре утра в палату вошел совсем молодой врач. Как выяснилось, хоккейный болельщик.
— Это вы только что перешли в «Лифс»? — спросил он.
— Угу,— выдавил я из себя.
— А шайбу вы забросили классно,— похвалил он.
— Где научились такому финту?
— По телевизору,— честно ответил я.
— Говорят, вы и стихи пишете, — сказал он.
В голове у меня гудело, и я поморщился.
— Чего только не бывает в жизни,— удивился он.— С Кэшменом будьте поосторожней.
Он исследовал мои глаза так тщательно, будто искал в них строчки стихов, но в конце концов сказал, что утром меня, скорее всего, отпустят.
На тренировке Фергюсон тоже посоветовал мне быть с Кэшменом поосторожнее.
— Тебе еще повезло,— сказал он.— Кэшмен тебя два периода караулил. Мы знали, чем это кончится, но через такое испытание проходят все, так что, я думаю, и тебе не вредно.
— Ничего себе испытание,— пожаловался я.— У меня от него только и осталось что колокольный звон в голове.
Я сыграл еще три матча на своем поле, в последней игре с «Рейнджере» даже забросил шайбу и сделал голевую передачу Фергюсону. Потом команда три игры подряд провела на выезде, а следующие три — дома. В ее отсутствие я не терял времени даром: много катался на коньках, кружил и кружил на площадке, пока ноги не становились ватными. Я пытался кататься без клюшки, но оказалось, как и в детстве, это у меня не получалось. Клюшка требовалась для равновесия, без нее я едва стоял на коньках.
Когда команда вернулась, я признался Фергюсону, что не могу кататься без клюшки.
— Кончай дурака валять,— не поверил он.
— Никого я не валяю,— возразил я.— Говорю чистую правду. Коньки мне всегда покупали раз в три года, и первый год они мне были велики, а третий — малы.
Фергюсон был человек дотошный.
— Ну а второй год? — спросил он.
— У меня тогда были очень слабые лодыжки,— ответил я.
— Они у тебя и сейчас слабые.
— А клюшка помогает мне держать равновесие,— объяснил я, продолжая кружить по площадке.
Чтобы поддразнить меня, Фергюсон поехал задом наперед.
— Кататься на коньках очень просто.— Он засмеялся.— Для меня это как дышать.
— Я могу то же самое сказать о многом,— заметил я,— но не о катании на коньках.
— Да, непохоже, что тебе сейчас легко дышится,— согласился он.
Когда мы расшнуровывали коньки после тренировки, он робко спросил меня: а каково это — быть писателем?
— Для меня это все равно что дышать,— ответил я.
— А как ты влез в писательство? — с неподдельным любопытством спросил он.
— Мне было тогда лет тринадцать,— ответил я.— Я как раз бросил играть в хоккей на уровне дворовой лиги.