Эмиль Затопек: Гарь на моих шиповках

Вдруг вспомнился снимок 1948 года. Лондон. Олимпийские игры. Он финиширует в одиночестве. Позади 10 километров. Вся борьба на дистанции отразилась на его лице. Оно искажено гримасой нечеловеческой усталости.

Я запомнил это лицо. И сейчас узнал его сразу. Выйдя нам навстречу из ворот собственного дома, он улыбнулся и протянул руки — Эмиль Затопек. В его сегодняшней улыбке сохранились черты с фотографии сорокалетней давности. Их объединяла усталость. Сейчас она была не столь обнажена. Годы сгладили ее, но, видимо, не притушили.

Что я знаю о нем? Ступени крутой лестницы на второй этаж как бы отсчитывали даты спортивной биографии Затопека. 48-й — победа на 10-километровке в Лондоне. 52-й — он сделал то, что не удавалось никому в истории спорта: стал трехкратным олимпийским чемпионом, победив на Играх в Хельсинки в беге на 5 и 10 километров и в марафоне. 18 раз устанавливал мировые рекорды. Великий, непобедимый Затопек...

Скромная комната второго этажа. Уютно и тепло. Это мир сегодняшнего Затопека и его жены Даны, тоже олимпийской чемпионки. Мир, который они создали своими руками. Дом этот выстроен ими, верба, что смотрит в окно, посажена Даной, а кусты смородины в тени — особая забота Эмиля. Супруги немолоды, Затопеку шестьдесят шесть, и потому простота и обыденность, окружающая их, несет черты особой мудрости и гордого спокойствия.

Не хотелось тревожить тишину. Ее нарушил сам Эмиль. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова, как бы примериваясь к инструменту, звучание которого крепло, становилось уверенным. И я слушал, слушал Затопека.
— В одной книге — она вышла в нашей стране — начало моей спортивной биографии описано примерно так. В годы фашистской оккупации мне пришлось выбирать между концентрационным лагерем и работой на вредном предприятии; выходя из завода-душегубки, несмотря на тяжелую усталость, я, чтобы сохранить здоровье, бегал по просекам ближайшего к городу леса, а после освобождения Чехословакии стал заниматься бегом на стадионе.

Мне понятно благородное намерение автора. И, может быть, лет пять-десять назад я не придал бы значения неточностям, рассыпанным по статьям и очеркам. А сейчас не могу. «В чем дело, Эмиль? — спрашиваю себя.— Уж не старость ли сделала тебя таким привередливым?» Пожалуй, нет. Ей, тщеславной, достаточно и того, что в спорте я остался «великим Затопеком». Просто теперь как-то особенно хочется ясности во всем и не только для себя. Ведь жизнь, придуманная кем-то, не может быть твоей. Так как же все было на самом деле?

...В сорок первом году работал в Праге на обувной фабрике. Жил при ней в интернате с двумя сотнями таких же ребят. Накануне традиционного пробега по улицам города, в котором нас обязывали принимать участие, решил сказаться больным. Бежать не хотелось. Но врач назвал меня симулянтом, и пришлось выходить на старт. Мы рванулись гурьбой, однако очень скоро я и еще один парень — постоянный лидер и победитель подобных забегов — опередили всех. На улицах было много народу. Болели неистово, подбадривали меня. Я впервые ощутил себя в центре внимания. Меня переполняло чувство гордости за то, что я доставляю радость стольким людям. Радость эта была тем более весомой, что позволяла на мгновение забыть о войне, о терроре, царящем в Праге. В тот день я не был первым, но чувство заинтересованности, сопереживания, поддержки со стороны стольких людей родило во мне спортсмена. Именно желание доставить людям радость выводило меня на беговую дорожку все последующие годы.

После этого забега мне предложили тренироваться в спортивном клубе. Пригласил меня туда чешский бегун номер один на 1500 метров Томин Шале. Во мне поселилось ощущение, что в войну ворвалась другая жизнь, какой-то намек на грядущий мир. И я стал тренироваться. Работал без наставника, присматривался к другим. С самого начала было желание не просто бегать, а добиваться результатов, каждый раз обгоняя время или соперника. В Праге в то время проводились так называемые первенства протектората (гитлеровский режим создавал видимость нормальной жизни). Я участвовал в этих соревнованиях и часто побеждал. После войны, в мае 45-го, узнал, что в армии создаются все условия для занятий спортом. И, не раздумывая, пошел на службу вольноопределяющимся.

Армейские соревнования... В то время они проводились часто. С одной из моих поездок в американскую оккупационную зону связана довольно известная легенда. Писали, будто необходимость потренироваться заставила меня выпрыгнуть из вагона и несколько километров бежать рядом с поездом. Молодость, молодость... Звучало это красиво. Так что и самому хотелось во все верить. А надо бы признаться, что было-то не совсем так. В то время правила были строгие. В хвосте эшелона сидел часовой, который имел право открыть огонь по всякому, кто садился или спрыгивал на ходу. Некоторое легкомыслие помогло мне пренебречь этим. Я действительно спрыгнул с медленно идущего поезда и хотел пробежаться. Но, едва коснувшись земли, увидел впереди тоннель. Для порядка сделал шагов сто и запрыгнул обратно. Вспоминаю об этом и благодарю бога, что тоннель заставил меня вернуться в вагон. А ну как янки захотелось бы пострелять?

Странно, но сейчас память подбрасывает те эпизоды, которые мало связаны с моментами побед и триумфа. Очки, секунды, рекорды и единоборства отошли на второй план. И жизнь заполняется тем обыденным и повседневным, что составляет судьбу любого человека, тем, что в свое время я полагал второстепенным.

Он обвел взглядом призы и медали, занявшие одну из стен. Усмехнулся.
—       Вот она, моя военная карьера.
—       ?!
— Да, спортивные баталии шли параллельно с моими армейскими званиями. После Олимпиады в Лондоне стал старшим лейтенантом, после Хельсинки — подполковником. Позже, работая в Министерстве обороны, был произведен в полковники. «Почетным полковником» — так меня тогда называли. В 52-м был награжден орденом Республики. Министр обороны вручил мне за победу на Олимпиаде десять тысяч крон. С легким сердцем я отказался от этих денег, поскольку такие подарки запрещены любительскими правилами. А вот именные золотые часы, подаренные Людвигом Свободой в 48-м, буду хранить до конца дней.

Жизнь производила отбор существенного и несущественного. Стали приходить мысли о том, как я живу, чем. Нет, огромное желание выступать не покидало меня. Бег — это по-прежнему было как искусство. Но, к сожалению, оно порой становилось словно заказным. Нечто неестественное было в том, что мне пришлось удовлетворять одну из «высоких» заявок на установление рекорда в беге на 5000 метров. Объяснили, что этого требует престиж страны и почему-то сложная международная обстановка. До ближайших соревнований оставалось лишь две недели. Я тренировался как безумный и в Париже установил мировой рекорд на 5-километров-ке. Нельзя сказать, что он не доставил мне радости. Это был мой 18-й мировой рекорд. И последний. Что-то во мне сгорело.

Эмиль потянулся к стакану с пивом. Дана прошла на кухню.

В комнате вновь повисла тишина.
—       А дальше? — не выдержал я.

Мой вопрос не оставлял сомнений в том, что я хотел узнать. Затопек, как бы раздумывая, сделал еще два-три глотка.
—       Вы правы, об этом нельзя не сказать. И даже лучше, если я это сделаю сам. Вас интересуют события 1968 года? Я правильно понял?

Так вот, обстановка накалялась постепенно. Я политикой, честно говоря, мало интересовался. Хотя, как и все, ощущал нестабильность в экономике, сильное идеологическое давление на литературу, искусство, кино. В стране шли дискуссии. Вопрос, как жить дальше, обсуждался в каждом трактире. Я не принимал в них активного участия. Больше того, наблюдал за происходящим как-то отстраненно. В голове вертелось сравнение — то, что происходит, похоже на футбольный матч: сколько бы игроки ни гоняли мяч по полю, свисток все-таки будет. Но выдержать до конца роль стороннего наблюдателя мне не пришлось.

В начале 68-го ко мне обратился журналист Людвиг Вацулек с просьбой подписать составленное им открытое письмо (своего рода манифест оппозиции), которое известно под названием «две тысячи слов», Я ознакомился с ним. Не могу сказать, что был согласен со всеми его положениями. Но Вацулек настаивал. Главным его аргументом были уже имеющиеся на письме подписи известных и уважаемых людей. Произвело это впечатление и на меня. Вечером домой вернулась Дана и сказала, что тоже подписала это письмо.

Позже мы поняли, что сделали глупость. Так я считаю и сегодня.

Что меня утверждает в этой мысли? Я внимательно слежу за перестройкой в вашей стране и невольно примериваю ее к событиям 68-го в Чехословакии. Разница очевидна. Тогда же меня убеждали в неверности тактики давления на правительство лишь мелкие детали да, пожалуй, и недоверие к лидерам «пражской весны». Многие их поступки были неестественны, гипертрофированы. Та клоунада, которая разыгрывалась на наших глазах, претила мне. Помню, как известный шахматист Людек Пахман вдруг резко обратился к богу. Само по себе это вполне возможно. Но вот устраивается спектакль венчания Пахмана с женой, вместе с которой уже прожито четверть века. Абсурд этой затеи отметил даже кардинал Томашек — слишком очевидной была демонстративность поступка. Но Пахмана поддержал Вацулек, и венчание состоялось.

Экстравагантность и театральность, замешанные на экстремизме, противопоставлялись  действительной заинтересованности в будущем Родины. Как бы там ни было, но свисток прозвучал.

Порядок был восстановлен. А мне пришлось попрощаться с армией. В общем, получил то, что заслужил. В любой ситуации нужно сохранять трезвость рассудка. Этому меня учил спорт, но в какой-то момент я об этом забыл. Как некогда одного римского императора после занятий политикой увлекло разведение капусты, так и мое знакомство с нею закончилось возле кустов смородины.

Но жизнь есть жизнь. Некоторую обиду во мне все больше вытесняло ощущение легкости и свободы. Я открывал для себя жизнь заново, наслаждался ее радостями. Как это было хорошо — копаться в своем саду, принимать вечером друзей, немногочисленных, но добрых и верных. Посидеть, спеть песню под гитару Даны. Я знаю и русские песни. А особенно люблю вот эту: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый...».

...Я слушал Эмиля Затопека в его комнате, где на одной из стен покоились четыре золотые олимпийские медали. А под окном распускалась верба и зеленели кусты смородины. В Праге была весна.

                                                                                                                     А. Чернышев