Ларс Хесслинд

Встречный удар

Бу Хёгберг против Ларса Хесслинда

В пишущей машинке торчала четырнадцатая страница моего нового взрослого романа о пасторе с Бабского острова. Возле готовых страниц рукописи лежал бутерброд, хрустящий хлебец с пореем и огурцом. Недопитый стакан молока я поставил на рукопись, чтобы листы не унесло ветром, когда я проветривал комнату от табачного дыма. Зазвонил телефон. Я откусил здоровый кус от бутерброда. Быстро разжевал. Глотнул два раза. Телефон снова зазвонил. Я промыл горло глотком молока. И поднял трубку.

—       Ларс Хесслинд?
—       Это я.
—       Привет. Это Бу Хёгберг.
—       Боксер?
—       Ну ясно.
—       Привет. Что тебе надо?
—       Я как раз дочитал твое «Задание Патер Ностер», а последние недели все читал твои статьи по культуре в «Гетеборгс-тиднинген». Мне нравится, как ты пишешь. Стиль и вообще...
—       Приятно слышать... что тебе нравится... и вообще...

Долгое время трубка молчала.
—       Ты еще на проводе? — спросил я.
—       Хочешь написать обо мне? О моей жизни... в смысле книгу?..

Я перевел дух. Первое, что чувствовал — это было нежелание заниматься чем бы то ни было касаемо Бу Хёгберга.
—       Я пишу роман.
—       О чем?
—       О пасторе.
—       Ты что думаешь, люди охотнее станут читать про пастора, чем про мою жизнь?
—       Я пишу про то, что мне кажется важно.
—       Лассе, ты и я выросли в одном районе города. Помнишь, что за район — Майорна? *
—       Еще бы...
—       Я хочу рассказать про свою жизнь, Столько было всякого. Черт дери, если это не так.
—       Да, и в печати много было о твоих геройствах... Анита, Лиз...
—       В печати, да. Но есть и другая версия... Давай встретимся и поговорим, во всяком случае?
—       Не знаю. Я же пишу...
—       Если встретимся, я расскажу... И тогда посмотрим, что ты скажешь... Поговорить — это же тебе ничем не грозит...
—       О'кей... встретиться было бы неплохо... Но я уже начал крупную работу.
—       Завтра можешь, в час дня?
—       О'кей.

Весь конец дня писать о пасторе я уже не смог — ни единого слова.

Любопытство — вот главное чувство, которое я испытывал, когда ехал к месту встречи. Что он за личность? Человек, о котором написаны тысячи километров строчек в еженедельниках и вечерних газетах. Мы выросли в одних и тех же кварталах, он — в трущобах деревянных домишек возле площади Егердорф, я — в дворовых колодцах... Я его не знал... Я знал, как он выглядит... Мы встречались однажды в начале 60-х, когда я работал в молодежном клубе Майорна. Он был одним из тех, кто туда приходил. Во дворах мы говорили о братьях Хёгберг с трепетом и страхом... Меня уже тошнило от разговоров об Аните, Лиз, о девицах и об этом гангстере Бу Хёгберге... и вообще — можно ли добраться до человека Бу Хёгберга через все писания еженедельников...

И вот мы встретились. Он рассказывал. Я увидел человека, бывшего мальчишку из рабочих трущоб Майорна, который усвоил циничное восприятие жизни, у которого ненависть к тем, кто наверху, и презрение к обычному люду нарастали по мере того, как средства массовой информации создавали вокруг его образа жизни отталкивающий разрушительный ореол, как бывает с образами героев в комиксах. Независимость в этой жизни стала лишь вопросом денег; как эти деньги добывались — не имело никакого значения. Его жизнь — как ее изображали средства массовой информации и каковой она была в действительности — сплавилась в единое целое. Этот факт овладел моими мыслями. Мне показалось, что было бы важно изложить весь ход событий и дать его собственному рассказу отразить развитие его судьбы.
—       О'кей, Буссе. Я напишу твою повесть. Приукрашивать тебя я не стану. Опишу тебя, как ты есть, как я все это взаправду понимал.
—       Тебе писать, мне рассказывать.

Мы встречались два раза в неделю в течение двух лет. Буссе рассказывал, отвечал на мои вопросы, тысячи вопросов... почему, как, что он думал, что чувствовал, как мог, и тому подобное. Один вопрос я хорошо помню: «Ты никогда не плакал?» И ответ: «Плакал. Один раз... мне так кажется».

«Домашняя жизнь, халат и туфли — это не для меня. Моя жизнь — бокс. Я тренировался по пять часов ежедневно. Бег — один час по утрам, в полную силу, еще до работы. Вечером я жил в тренировочном зале, обрабатывал — да просто бомбардировал мешки с песком и «груши». Раз или два в неделю забывал пойти на работу. Имела значение только тренировка.

Я прошел через семьдесят пять любительских матчей.

Сорок пять побед нокаутом. Примерно.

Восемнадцать побед по очкам.

Одиннадцать проигрышей по очкам.

Одно поражение — нокаут. Удар по печени.

Пока был любителем, я побил трех чемпионов северных стран, четырех участников олимпийских игр, чемпионов Великобритании, ГДР, ФРГ и приезжавших в Европу американцев, обладателей приза «Золотая перчатка».

На нокаут я налетел в 1959 году, в финале первенства Швеции, когда дрался с Калле Бергстрёмом, членом сборной страны, из Стокгольма. В последнем раунде он попал мне по печени сильным ударом с левой. Я не упал, но согнулся пополам и стоял, наклонившись вперед, пока шел счет. Судья прервал матч. Поражения для меня были важнее побед. Я наклеил газетный отчет о матче с Калле Бергстрёмом на двери в уборной. На уровне глаз. Каждый раз, когда я сидел на унитазе, мои глаза упирались в унизительные черные строчки, которые рассказывали о непревзойденном, элегантном Калле Бергстрёме, что побил молодого и безрассудного парня Бу Хёгберга из Гетеборга. Газетные буквы отпечатывались на коре головного мозга. Словно их выжигали там каленым клеймом.

Зазвонил телефон. Я снял трубку.
—       Не желаешь ли принять участие в большом показательном турнире в столице? Мы устраиваем традиционную встречу боксеров Стокгольма против провинциальных клубов.

Звонил кассир Союза бокса Швеции. Стокгольм против провинции. Ребята из города против крестьянских парней, что еще держатся за канаты. Я был из этих деревенских простофиль.
—       Это зависит от кое-чего.
—       От чего?
—       От платы.
—       Получишь тройные суточные, как и другие ребята. Тридцать крон в сутки.
—       За девяносто крон я в Стокгольм не поеду. Платите триста.

В трубке стало тихо. Я слышал, как он проглотил слюну.
—       О'кей, но тогда обещаешь, что будешь участвовать?
—       Ясное дело. Кто выйдет против меня?
—       Калле Бергстрём. Но знай, Буссе, что тебе не следовало бы получать больше других.

Я поехал бы в Стокгольм, даже если бы мне самому пришлось заплатить триста монет.
—       Не приеду, если не получу триста,— сказал я.

Снова в трубке стало тихо. Я знал, почему они хотят заполучить меня. Публике нравится, как я боксирую. Я все отдавал на ринге. Люди платят за входной билет, чтобы видеть бойцов.

Когда я уже сидел в раздевалке спортзала «Эриксдаль» облаченный в форму провинциалов, в помещение вошел кассир.
—       Давай сюда деньги,— сказал я.
—       Получишь после матча.
—       Нет теперь,— сказал я.

Он отсчитал девяносто крон, тройные суточные.
—       Надо триста,— сказал я.

На деньги в его веснушчатом кулаке я даже не смотрел.
—       Все прочие получают девяносто,— сказал кассир, поправляя ватную набивку в плечах своего пиджака. Тогда я снова переоделся в обычный костюм. Когда было надето пальто, он отсчитал мне три мои сотни. Выглядел он при этом, словно проглотил чайную ложку соды.

Я вышел на ринг просто взбешенный. Калле Бергстрём получил сполна за прошлую встречу, за ярлык «Провинция» и за жадность боксерского союза в деловых вопросах. Я послал его на пол пять раз. Судья должен был остановить бой уже после первого раза. Последние четыре нокдауна были мучительны даже для меня. Спустя час после матча, когда я принял душ и переоделся, абсолютно добропорядочный Калле Бергстрём все еще стоял, наклонясь над раковиной и опустив голову в холодную воду. Газеты написали: кошмарный драчун побил члена сборной команды. Заголовок набрали крупно жирным шрифтом. Теперь, когда я участвовал в больших показательных турнирах, газеты писали главным образом о моих матчах, другие встречи упоминались вскользь. Эксперты прессы по боксу говорили, что я работаю в слишком открытой стойке. Мне эти разговоры не нравились. Быстрота реакции при нырках и уходах позволяла мне избегать сильных ударов. Может быть, со стороны выглядело так, что удары доходили до меня, но когда перчатки почти достигали моих щек, я убирал голову с той же быстротой, как шел удар противника. Не надо быть профессором физики, чтобы понять, что если два тела движутся с одинаковой скоростью в одну и ту же сторону, то никакого столкновения не будет. Эффект будет равен нулю. Верьте мне, я не профессор, у меня за плечами разве что начальная школа, но на ринге-то дрался именно я.

В 1961 году я во второй раз стал чемпионом Швеции в первом среднем весе. Чтобы мой вес соответствовал этой категории, я как всегда перед взвешиванием тайком засунул в суспензорий электрическую бритву. Моя правильная весовая категория — полусредний вес, до границы первого среднего веса мне не хватало несколько сот грамм, но мне нравилось боксировать с ребятами, которые были чуть тяжелее меня. Мне казалось, что мои удары лучше ложатся на челюсти парней первого среднего веса, чем на кукольные головки полусреднего.

Уже в первом бою на первенстве Швеции, когда моим противником был Челль Линдблад, этакий дубовый пенек, я выбил косточку в своей правой кисти. Боль в руке была дьявольская. Я не мог работать правой рукой два последних раунда. Я бил левой и победил по очкам. Во втором бою я встретился с Мартином Варра, быком из Венгрии. Этот парень мне понравился. Я увидел его на ринге в тот самый вечер, когда выиграл у Линдблада. Венгр произвел на меня большое впечатление — ведь он отлично держал удары, хотя и получил их массу, потом переломил встречу в свою пользу, а в последнем раунде просто сделал из противника котлету. Это была демонстрация силы. Не знаю уж, как получилось, но несмотря на свою покалеченную больную правую я одержал еще одну победу по очкам, в течение всей встречи работая только левой. Теперь могу признать, что правая не годилась даже на то, чтобы ею прикрываться. Я чуть не орал, когда чужие удары приходились на правую перчатку.

Моя защита на этом первенстве Швеции была просто зияюще дырявой. В финальном бою я дрался левой рукой с каким-то парнем из общества «Юргорден» и выиграл — тоже по очкам.

Вернувшись в Гетеборг, я решил принять участие в матчах на первенство округа. Я уже дважды был чемпионом Швеции, но здесь еще ни разу не выиграл. Когда стало известно, что я буду участвовать в первенстве округа в первом полусреднем и полусреднем, никто не захотел выступать. Ни один не заявился на взвешивание.
—       Послушай, Буссе,— сказал заведующий кассой.— Ты все равно не выиграешь первенство округа, если в той категории, где ты собираешься выступать, не будет соперников. Верно ведь, а? Получишь триста крон, если оденешься и смоешься отсюда, а насчет первенства округа просто забудешь.

Делать было нечего. Я приобщил хрустящие бумажки к тем, что у меня были. Оделся и пошел в кино. Чемпионом округа так и не стал.

Моему клубу становилось все труднее устраивать матчи с моим участием. Сила моих ударов и нацеленность на нокаут отпугивали молодых шведских боксеров.

В 1962 году я вновь стал чемпионом Швеции в первом среднем весе. Этот титул в тот раз было завоевать легче, чем другие два. Когда участники узнали, что я буду драться в первом среднем весе, там вдруг оказался лишь один, который записался на взвешивание. Вилли Хольмберг из Норрчёпинга. Как обычно, я взвешивался, засунув бритвенный аппарат в суспензорий. Шестьдесят семь кило и сто грамм.
—       Спасибо тебе,— сказал я Хольмбергу возле весов и протянул ему руку.
—       За что спасибо?
—       Я бы не стал чемпионом Швеции, если б ты не участвовал.
—       Чего? Шансы-то у нас равные,— сказал Вилли Хольмберг.
—       Нет,— сказал я.— Но знай, что я благодарен тебе за твое участие.

Хеннинг Шёстрём был председателем Союза бокса Швеции. Он присутствовал на этом национальном первенстве, и рядом с ним была его элегантная жена Карин. Очень она мне понравилась. Мне казалось — вот, это самое красивое, что я видел. От нее у меня сердце прыгало. Выходя на ринг, я старался показать госпоже Карин, как здорово я выступаю. Я боксировал ради нее.

Ударил гонг. Первым крюком слева я не попал. Попробовал еще раз. Достал. Вилли Хольмберг взлетел на несколько сантиметров над полом. Упал. Поднялся и на подгибающихся ногах двинулся на меня, словно зомби. Судья не вмешивался. Тренер в норрчепингском углу выбросил полотенце. Я уже нацелился врезать удар справа прямо в незащищенное лицо Хольмберга. Спасибо полотенцу, славно было не делать этого удара.
—       Буссе, ты, верно, и не хотел делать этого последнего удара? — сказал Хеннинг Шёстрём после встречи.— Ведь он был беззащитен.
—       Какой ты глупый, Хеннинг,— сказала Карин.— Ясное дело, Буссе бы ударил, это же бокс, а не прием с коктейлями.

Хеннинг Шёстрём был отличный председатель Союза. Его работу там недооценивали. Таких руководителей стоило бы иметь во всех спортивных союзах.

Если я даже и не рассказал сколько-нибудь подробно о каких-то деталях моей жизни в качестве гражданина шведского общества в течение этих последних лет, то это не означает, что я стал законопослушным индивидом. Я по-прежнему был асоциален, я был мелким воришкой, мелкотравчатым гангстером с чертовски вспыльчивым характером. Бокс не заставил меня вести себя лучше, потому что я понял, как важно соблюдать законы, нет, у меня просто не хватало времени бузить, как в старые времена.

Мой брак был ошибкой. Жена работала помощницей писаря в местном штабе ПВО-6. Я почти не бывал дома. Контакты с семьей были минимальные.

Однажды я взял Фредди с собой на тренировку.
—       Где Фредди? — спросила Ева, когда я пришел домой.
—       О черт,— я кинулся к телефону и позвонил вахтеру на «Уллеви».
—       Ты что, обалдел? — спросил он.— Твой мальчишка стоит тут возле меня и плачет.
—       Я о нем забыл,— сказал я.
—       Это просто ни к черту,— сказал вахтер. Фредди пришлось с ранних лет приучаться к самостоятельности.

Мой брак с красивой, но странной конторщицей штаба ПВО-6 был ошибкой. Мы говорили на разных языках. Она жила своей жизнью среди лейтенантов, генералов и спившихся прапорщиков. Я же большей частью общался с «грушами», мешками с песком и скакалками. Часы, когда мы встречались под сенью домашних обоев, были редки и заряжены ссорой. Я обращался к другим женщинам. В буфете, в стеклянной банке, у меня хранилось несколько десятков адресов девушек современного направления, живущих там и сям по всему городу. О разводе моя жена не могла даже помыслить, а для меня он был бы освобождением. Проблема была не во Фредди, о нем заботились Ева и Георг. Нет, проблема коренилась, по-видимому, в религиозном воспитании: истинный христианин вступает в брак. И остается в нем. Счастлив он или несчастлив. Брак вечен и установлен на небесах. Сломать то, что построил господь — это выдумки дьявола. В этом бою я был на стороне Люцифера.
—       У нашего клуба есть одна проблема,— сказал Хенри Халльберг.
—       Они у всех есть,— ответил я.
—       Наши заботы из-за тебя. Ни один черт не хочет участвовать в турнирах.
—       Да ну?
—       Никто из наших шведских любителей не желает выходить на ринг, если там ты.
—       Никто?
—       Последний месяц я просто лез вон из кожи. Никого подцепить не удалось.

Я знал, что это означает. С наличностью станет туго. В последние годы я зарабатывал неплохо. Хотя официально на рингах любительского бокса деньгами не разживешься. На улице у дома, где я жил, стояла новая модель спортивной «вольвы-Р 1800». Низкие, приглаженные автомобили всегда занимали видное место в перечне моих желаний. Хорошее было ощущение — ехать в собственной, сверкающей хромом машине, не боясь полиции. Мой спортивный экипаж был честно оплачен деньгами, которые принесли мне мои кулаки на любительских рингах по всей стране. Устроители таких матчей знали, сколь ценно мое имя в программе встречи. Этим я и пользовался сколько мог. Привлекающий публику боксер моего уровня был просто на вес золота.
—       Ну так чего же ты хочешь? Чтобы я раз и навсегда выбросил на ринг полотенце?
—       Вряд ли это надо, парень. Я говорил с Эдвином.
—       Ты имеешь в виду...
—       Именно. А ты что на это скажешь?
Шишковатое лицо Хенри покоробилось еще больше улыбкой, полной больших ожиданий.
—       Что я могу сказать? Молодец, Хенри...

Эдвин поднялся, улыбаясь, из-за письменного стола (стол был из темного ореха) и двинулся нам навстречу, протягивая руку. Сперва он пожал руку Хенри Халльберга. Потом мою. Они кивнули друг другу и улыбнулись, делая кулаками правых рук движение, словно они качали ручку насоса. Кивок взаимопонимания.
—       Садитесь.

Эдвин Альквист, великий импресарио, создатель Инго, повел левой рукой в сторону мягких кожаных кресел. Сплошной ковер на полу, мягкий как влажный лишайник, глушил наши шаги.
—       Ну что, Буссе? — Эдвин выдержал долгую паузу, разглядывая меня из-под кустистых бровей отеческим, слегка огорченным взглядом.— Как поживает Эверт?
—       Вкручивает лампочки,— сказал я.
—       Вкручивает?.. — Эдвин поднял бровь.
—       Электрик,— сказал Хенри Халльберг.
—       Ну и хорошо, что он опять как следует работает.

Эдвину явно стало легче, он улыбнулся. Его работа состояла в том, чтобы зарабатывать на людях, которые колотили друг друга. Ему наверняка было приятно слышать, что его старые профессионалы оказались способны снова вкручивать лампочки, когда он терял к ним интерес. Боксеры не были членами шведского пенсионного фонда или какого-либо другого вида пенсионного страхования, которое бы позаботилось о них после нескольких лет профессионального махания кулаками. Многие из тех, кто натягивал боксерские перчатки, уползали потом через заднюю дверь и влачили дальше свою молодую жизнь как жалкие, ни на что не годные люди. Но Эдвин был человеком чести, он думал о своих ребятах, даже когда они уходили в отставку, переставая быть боевыми машинами для выколачивания денег.

Контора дышала атмосферой солидности. Здесь пахло большими деньгами. В золотой раме, под стеклом, на стене висел портрет Инго в полный рост, озирающего комнату.

Мне показалось, что в глазах Инго было самодовольное выражение. А теперь тут сидел я. Может, и мой портрет появится на панелях орехового дерева?

Инго был моим кумиром, но у меня было какое-то чувство, будто это из-за него Эверт не смог пробиться. Вся боксерская карьера Эверта прошла в тени Ингемара. У всех на устах был чемпион мира, и никто не обращал внимания на Эверта Хёгберга, который за время короткого пребывания в профессионалах свел одну встречу вничью и проиграл две. На память ему так на всю жизнь и осталась лопнувшая барабанная перепонка. Судьи не благоволили к Эверту. Он был лучше, чем явствовало из протоколов встреч, неудачи ухмылялись ему в лицо, но, с другой стороны, он себя не так уж плохо и чувствовал, ввинчивая лампочки.
—       Получишь десять тысяч,— сказал Эдвин.— Хенри поедет с тобой в тренировочный лагерь как твой персональный тренер.
—       Это за одну встречу? — осторожно спросил я.
—       Нет, за три встречи,— улыбнулся Эдвин. Он извлек контракт из кожаной папки. Отличная бумага с водяными знаками, пергамент ручной работы с лохматыми краями. Я читал быстро, глаза перепрыгивали через параграфы, не схватывая содержания. Там было написано — десять тысяч крон и еще что-то про десять лет. Я взял перо, «Паркер», из руки Эдвина и подписал. Три тысячи триста тридцать три кроны и тридцать три эре за встречу. Я стал профессионалом.
—       Отнесись к своей будущей работе всерьез,— сказал Эдвин.— То, что ты был приличным боксером-любителем, ничего не значит. Любитель есть любитель, профессионал — человек профессии, это, черт дери, большая разница, запомни это.

Болтает, как попугай, думал я, когда мы с Хенри покидали контору могущественного босса»...