«Остановись, мгновение»

После парада иду в отведенную нам комнату отдыха. Она не имеет крыши. Хорошо придумано: трудно дышать много часов подряд тяжелым воздухом  разминочных залов, густо насыщенным резким запахом специальных составов, которые спортсмены применяют для разогревания мышц.

Тянется последний час ожидания. Скоро — на разминку. Постепенно подходит время. И вот я — в тренировочном зале, здесь — все американские спортсмены во главе с неизменным Бобом Гофманом Вот маленький Бинчи, удрученный поражением Бергер, по-прежнему невозмутимый Коно, усталый, еще не отдохнувший после вчерашнего выступления Пулскамп.

Поодаль с массивной трубкой в зубах — смуглый Джордж. Все они суетятся, хлопочут возле Бредфорда и Шеманского, надевают диски на штангу, узнают время, считают подходы. Мы здороваемся, начинаем разминку. Настороженно поглядываем друг на друга. Внешне все невозмутимы.

Американцы закончили тренировку раньше. Они начинают выступление с меньших весов. На трех языках звучит в репродукторе голос судьи-информатора. Три раза слышу я свою фамилию. Произнесенная с акцентом, она звучит как-то странно, словно чужая, не моя. Итак, вызывают на помост!

Пробиваемся через толпу за кулисами. Здесь — тренеры, спортсмены, предприимчивые болельщики, сумевшие проскользнуть через строгий контроль. Впереди возвышается помост, за ним — зал. Он гудит, как вентилятор, разгоняющий удушливый летний зной. Ну что же, начнем. Сбрасываю с плеч куртку, до последнего мгновения согревавшую подготовленные для жима мышцы. Поднимаюсь вверх по ступенькам. Шагаю навстречу судьбе.

Мое появление зал встречает легким шумом. Быстро оглядываю ряды зрителей. Бесчисленные пятна лиц. Почти физически ощущаю сотни любопытных взглядов. В глаза направлен яркий свет юпитеров. Это отвлекает. Вообще в такие минуты внимание отвлекает все, даже самые незначительные пустяки. А это плохо. Стараясь никого и ничего не замечать, направляюсь к штанге.

Мне трудно описать начало нашей борьбы: слишком я волновался. Но, когда каждый из нас использовал все три попытки и на демонстрационном щите против моей фамилии и фамилии Бредфорда появилась одна и та же цифра — 180, я почему-то успокоился. Таковы уж превратности спортивной борьбы.

Воочию убедившись в силе Бредфорда, разгадав тактику американцев, я понял, как надо действовать. Американцы согласны на все, лишь бы не отпустить меня вперед. Что ж, для победы это вполне оправданная и единственно правильная тактика, но сможет ли Бредфорд претворить ее в жизнь так же удачно в рывке?

И опять томительные часы ожидания, с раздумьями, сомнениями. Затем снова — разминочный зал. Американцы исподлобья поглядывают на нас.

Бредфорд в рывке поднял 150 килограммов. Но я оторвался от него на 5 килограммов. Это не может обеспечить мне победы, теперь нам ясно, что американцы нас провели. За много месяцев до Рима они заявляли, что Власов бесспорно будет первым, а Бредфорд и Шеманский только разыграют второе и третье места. Они упорно твердили об этом при каждой встрече с нами в Варшаве, в Милане и, наконец, здесь, в Риме. Они заранее поднимали вверх лапки во всех газетных и журнальных статьях. Им очень хотелось успокоить нас, заставить поверить, что Бредфорд и Шеманский — бойцы гораздо более опытные, чем я,— и не мечтают о победе. Они надеялись на то, что мы , поверив прогнозам, не будем принимать в расчет американских спортсменов. Они рассчитывали, что, ошеломленный силой Бредфорда в жиме, цепкостью, проявленной им в рывке, я сорвусь в толчке так же, как в Милане. Они рассуждали так: два раза Власов выступал на больших международных соревнованиях — и оба раза очень неудачно, его подводили нервы. А что, если сейчас, здесь, в Риме, ошеломить его неожиданно сильной спортивной формой наших спортсменов, заставить выдержать упорную борьбу за каждый килограмм, не сорвется ли он тогда и в третий раз?..

Вот почему я дожидался толчка с особенной тревогой и, лежа в кресле, почти физически ощущал, как на меня давят те злополучные 185 килограммов, которые я с таким невероятным трудом поднял в Милане и с которых решил начинать толчок здесь, в Риме. В голове лихорадочно скачут разрозненные мысли. Гоню их прочь, но они упорно возвращаются.

Пора готовиться к выходу. Рядом, то и дело вытирая полотенцем влажное от пота лицо, устало откинувшись на спинку стула, полулежит Бредфорд. Таким я его никогда еще не видел. Как не похож он сейчас на того веселого, беззаботного парня, которому и море по колено. Да, Джим, навязанная тобой борьба за каждый килограмм — не такое уж легкое дело! И мне сейчас не легче. А главная борьба еще впереди. Это будет борьба не только со слепой чугунной тяжестью, но и с невыносимой усталостью. Она подкрадывается исподволь и сейчас, когда часы показывают еще третий час ночи, разыгрывается вовсю. Апатия постепенно сковывает меня, но надо держаться. Осталось совсем немного...»

Пока на помосте со штангой орудует Бредфорд, умелые руки моего массажиста быстро втирают в кожу разогревающую пасту. И вот уже бодрящим огнем пылают плечи, ноги, спина. Я уже знаю, что в последней попытке Джим поднял 182,5 килограмма. Грохот овации доносится до моих ушей. Теперь мой выход.

Теперь, когда все участники закончили соревнования, а я еще только готовлюсь к выходу, все внимание приковано к моей фигуре. Бешено колотится сердце. Не хватает больше сил стоять и ждать. Только движение может немного меня успокоить. И одна мысль по-прежнему сверлит сознание — лишь бы не повторился Милан. Наконец я слышу по радио мою фамилию. И вот уже первая попытка позади. В судейские протоколы записаны 185 килограммов. Это уже победа над Бредфордом и одновременно над Андерсоном. Ведь я уже поднял 520 килограммов, и у меня еще есть два подхода. Значит, можно попытаться победить не только Джима Бредфорда, но и Ашмана, которому принадлежит мировой рекорд в толчке.

Вторая попытка также удалась. Я использовал ее, чтобы поднять 195 килограммов. Делаем заявку на 202,5 килограмма.

Когда зал узнал о моем решении, он словно взорвался грохотом аплодисментов, гулом взволнованных голосов. И все время, когда я готовился к этой последней попытке, он бушевал страстями. Медленно поднимаюсь на помост, к штанге.

Полная тишина встречает меня, трещат только кинокамеры, и беспорядочно щелкают затворы фотоаппаратов. Не спеша собираюсь с силами. Тщательно натираю шею и грудь магнезией, чтобы не соскользнул тяжелый гриф. Как тихо вокруг. Так тихо, что, кажется, можно услышать и в десятом ряду, как тревожно бьется мое сердце, как легкие вдыхают жаркий, душный воздух. Оглушительно хрустит под ногами канифоль. И тут же все отодвигается куда-то далеко. Теперь весь мир сузился для меня до размеров неподвижно лежащей на помосте штанги. Ну... Снаряд, на мгновение повиснув в воздухе, ложится на мою грудь. Еще усилие... Встаю, слегка пошатываюсь под рекордной тяжестью штанги. Проходит несколько секунд. Пора! Штанга отрывается от груди, на которой она покоилась, и начинает свое движение вверх. Все это происходит в какие-то доли секунды. Автоматически, без контроля сознания, руки мгновенно подхватывают ее, удерживают... И вдруг откуда-то издалека нарастает все громче, обрушивается многоголосое: «А-а-у-у!»

Из-за шума не слышу команды судьи-фиксатора американца Терпака. Но я вижу его отчаянную отмашку. Штангу можно опустить. В тот момент, когда она валится на настил, прогибая доски, надо мной разом вспыхивают три белые лампочки. Попытка засчитана судьями единогласно. А вот она утверждена и зрителями. Зал ревет от восторга. И для меня сейчас нет более прекрасной музыки, чем этот рев. Слушая его, я упиваюсь, всматриваюсь в лица людей. Первый, второй, третий ряды, а дальше за морем поднятых рук не видно ничего. И вдруг, неожиданно растолкав всех, на сцену ловка вскочил какой-то человек, за ним ринулись и другие зрители. Множество рук тянутся ко мне, тискают, подталкивают. Незнакомые мне люди целуют, обнимают меня. Сон на яву! Охмелевший от неуемной радости, я внезапно взлетаю в воздух, а потом лечу вниз, совсем как во сне. Нет, это не сон. Это люди из разных стран радуются моей победе. Это они подхватили меня на руки и несут из зала, а я неустанно повторяю про себя слова гетевского героя: «Остановись,  мгновение,— ты прекрасно!»

Уже два месяца минуло с того дня, которым я завершаю свои записки. Давно остался позади олимпийский Рим, Палаццето делло спорт, помост, на котором я вел борьбу с Бредфордом и Шеманским. Я снова дома. Снова вернулся к любимым занятиям, работе, чтению книг, писанию рассказов, тренировкам, но и по сей день звучат у меня в ушах все те же четыре ликующих слова: «Остановись, мгновение,— ты прекрасно!»