На лайбе «Святая Анна»

Делать пока было нечего, и я продолжал знакомство с судном. Но тут капитан позвал меня в свою каюту. Она размещалась на корме, в единственной на палубе большой квадратной рубке, рядом с помещением, которое я сейчас назвал бы ходовой рубкой — там находился штурвал. Каюта оказалась довольно большой. По правому и левому борту в ней разместились две морские койки, вдоль носовой переборки стоял деревянный диван, посередине каюты — стол с деревянной же скамьей и двумя табуретками по его торцам. Под подволоком, так на судне называется потолок, висел морской штанговый фонарь. Свет проникал в каюту через широкие квадратные иллюминаторы, похожие на обычные окна. Над койкой капитана прямо к переборке были прикреплены фотографии, видимо родни. Каюта служила и штурманской рубкой,— под подволоком я заметил большую деревянную сетку с картами, на стене — полку с лоциями. У двери стояла тумбочка, на ней лежал судовой журнал и какие-то документы.

—       Давай ляжем спать, Юля,— сказал капитан и показал мне на койку по левому борту.— Ночью пойдем...— и стал снимать большие сапоги. На этом наш разговор закончился.

До сих пор помню первую ночь на лайбе, жесткий спасательный пробковый матрас моей койки...

Проснулся от удара в борт и не сразу сообразил, где нахожусь. Слышались громкие голоса, топот ног. Через открытую дверь виднелось серое небо. Я быстро оделся и вышел на палубу. Над самым планширем лайбы — деревянным брусом, окаймляющим ее борт,— торчала попыхивающая ядовитым дымом тонкая, точно самоварная, труба. Я взглянул за борт — рядом стоял портовый буксирчик, такой маленький и низенький, что казалось, его труба торчит прямо на воды. С буксирчика что-то кричали, наш капитан односложно командовал по-фински. Матросы на корме крепили буксирный конец, поданный с соседней лайбы. С носа конец на буксирчик уже завели. Наконец все приготовления закончили, буксирчик пронзительно и тонко свистнул, и его труба медленно поползла к носу нашей лайбы. Через минуту корпус «Святой Анны» вздрогнул от толчка и медленно двинулся вперед. За нами шла на буксире еще одна лайба.

Дул слабый теплый ветерок; подхваченный течением, наш караван довольно быстро шел вниз по Неве. Вдруг буксирчик засвистел тоненьким голоском. Я посмотрел вперед: на реке стояли на якоре десятки лайб, и провести нас через их беспорядочное скопление буксирчику было непросто. И в самом деле, мы несколько раз наваливались своим бортом на стоящие парусники. Иногда нам вслед, с оставшейся позади лайбы, сердито кричали по-фински что-то явно нелестное. Наконец мы миновали «армаду» парусников, выбрали конец, и буксирчик, простившись свистком, пошел вверх по Неве.

Капитан что-то скомандовал,— я еще не понимал финских команд. Матросы и боцман довольно проворно начали ставить паруса. Вначале надулись ветром главные паруса на фок-мачте и грот-мачте — фок и грот. Затем над ними подняли топсели, и, наконец, взвились между фок-мачтой и бушпритом три кливера. С южного берега Невской губы едва-едва тянул ветерок. Капитан оглядел в бинокль горизонт, что-то сказал рулевому, а потом, обратившись ко мне, процедил:
—       Ночной бриз, Юля...

Как только поставили паруса, все матросы, кроме рулевого, ушли в кубрик. Было очень хорошо! Удивительная белая ночь, легкий бриз, «Святая Анна» точно скользила по почти зеркальной воде... На штурвале стоял молодой парень, голубоглазый блондин с правильными чертами лица, в белейших парусиновых штанах и красном свитере. Он сказал мне:
—       До утра дотянем на Восточный рейд, юнга.

Говорил он с акцентом, но не финским, а каким- то другим.