На лайбе «Святая Анна»

—       Часиков до восьми-девяти будем вот так болтаться,— говорил боцман.

Капитан соглашался:
—       Да, наверно так.

Пауза. Придвинув к себе большую кружку с чаем, боцман продолжал:
—       А потом получим ветер в лоб и будем весь день лавировать...

Эти слова явно не понравились капитану, он даже нахмурился, покачал головой:
—       Вот это плохо...

Капитан подошел к барометру, недовольно поглядел на его стрелку и продиктовал мне:
—       Семьсот сорок восемь миллиметров.— И добавил: — Записывай, Юля, в журнал через каждые два часа.

Барометр падал с вечера прошлого дня, и я чувствовал, что оба старых моряка беспокоятся, ждут ухудшения погоды. Так и случилось. Днем вдруг с юго-запада пошла зыбь, по небу понеслись вынырнувшие из-за горизонта облака. Белые облака сменили серые, они объединились в громадные тучи, и вскоре солнце лишь изредка появлялось, просвечивая сквозь рваные окна в облаках. А потом все небо затянуло сплошной темной пеленой. Ветер дул зюйд-вест. Вспоминая наставления капитана, я облизнул губы, глотнул ветра,— и в самом деле на губах горько-солоно, и запах какой-то особый, и ладони влажные... Не удержался и доложил капитану:
—       А это зюйд-вест, «мокряк»!

Он улыбнулся и кивнул головой. Команда только успела спустить топселя, как по палубе застучали первые капли дождя, а затем налетел шквал. Сразу потемнело, у носа зашумела волна, «Святая Анна», кренясь на один борт, шла к горизонту, все мрачневшему, наливавшемуся густой, почти черной синевой.

Пришел положенный час, и я опять записал в журнал показания барометра: давление все падало. Волны уже шли с пенными гребнями —«беляками» — и Начинали захлестывать на бак. Лайба то взлетала на волне, то проваливалась вниз — начиналась килевая качка. Опять налетел шквал, посильнее недавнего, и накренил парусник, волны пронеслись по палубе и исчезли в широких шпигатах. Блеснула молния, прогрохотал гром. Северный берег совсем скрылся в пелене дождя.

Я почувствовал, что палуба стала покатой, и шире расставил ноги: крен на правый бок стал таким, что волна с шумом «играла» у фальшборта, а нос то и дело принимал на себя воду. На руле уже стоял капитан, струи воды стекали по его шляпе-зюйдвестке, плащу, вода плескалась у ног в громадных сапогах. Арнольд находился рядом, у нактоуза компаса, всегда готовый помочь,— штурвал ходил тяжело, удерживать его в такую погоду, видимо, трудно.

Чем дальше мы шли, тем грознее становилась волна, а лайба, совсем недавно поразившая меня своими размерами, казалась все меньше и меньше. Бушприт то скрывался в волне, то задирался высоко вверх, как бы уклоняясь от набегавшего «беляка», норовившего обрушиться на нос.

Вот здесь, у мыса Стирсудден, я однажды попал в качку на яхте. Но в этот раз почему-то было страшнее: лайба медленно кренилась, пока вода не начинала плескаться у ватервейса, а потом, задержавшись на мгновение, также не спеша переваливалась на другой борт. Надо полагать, на моем лице не сиял румянец, потому что капитан задержал на мне взгляд:
—       Страшно?
Потом долго не мог понять, как это у меня вырвалось:
—       Немножко...

Тут, наверно, румянец все же проглянул. Капитан же только:
—       Хорошо...

Чего, собственно говоря, «хорошо»? Быть может, ему понравился мой честный ответ?
В походах в Выборг и Койвисто я научился считать по-фински до десяти. Поэтому понял, когда боцман сказал капитану, показывая рукой на море:
—       Семь-восемь...

Тот как всегда помолчал и ответил:
—       Семь.

Речь шла о силе ветра. Значит, ветер семь баллов от зюйд-веста. Это не так мало, тем более что при шквалах дул и все восемь. Боцман был прав.