Анатолий Алябьев
О хладнокровии, твердом слове и «золотом» выстреле
Осталось полтора километра до последнего огневого рубежа, когда ему крикнули: «Проигрываешь 1,50 по ходу Ульриху, но ты лидер!»
Он еще катил по лыжне в том же темпе, мерно толкаясь палками, и мышцы его тела сокращались и расслаблялись так же ритмично, как и до этого момента, но мозг уже лихорадочно работал, вычислял ситуацию: «Ульрих бежит быстрее — так и должно быть. На первом огневом рубеже он получил минуту штрафа. Потом стрелял чисто. Значит, на последней «стойке» схватил как минимум еще одну минуту, и если он, Анатолий Алябьев, теперь пошлет все пять пуль точно в цель, то он олимпийский чемпион».
Чемпион!.. Его и без того разгоряченное тело бросило в жар. Потом в озноб. И он, потеряв ощущение ритма движений, уже несколько замедленных перед стрельбой, неожиданно для самого себя рванулся вперед. Сердце бешено заколотилось в груди, и он услышал — да, да, услышал,— как струйка пота покатилась по спине между лопатками.
И тут он себя одернул. «Стой! — приказал он себе.— Стой и вспомни, что говорил Василий Павлович Макаров».
Макаров — преподаватель на кафедре лыжного спорта Ленинградского военного института физкультуры, где учится Алябьев, всякий раз при встрече напоминал ему одну, возможно, прописную истину: никогда не думай о выигрыше. А если уж так случилось, что подумал, то попытайся переключиться на что-нибудь другое.
И жена Алевтина, когда они расставались перед Лейк-Плэсидом, обняв его и прощаясь, все же шепнула на ухо: «Толенька, не забывай, что Макаров тебе говорил».
Хорошо, что он этого не забыл.
Он заставил себя выбросить из головы все мысли о победе и еще более успокоился, когда впереди увидел коренастую, плотную фигуру своего тренера Валентина Пшеницына — тот поджидал его перед стрельбищем и с веселой уверенностью прокричал навстречу: «Толя, все нормально!»
Накануне 20-километровой гонки, открывшей программу олимпийских соревнований биатлонистов, главный тренер сборной Александр Привалов предупредил всех тренеров о том, чтобы информация на трассе не выходила за рамки подбадривающих оценок типа «нормально», «хорошо», «молодец», то есть, чтобы информация была абстрактной, особенно перед последним огневым рубежом, и тем более если речь шла о претендентах на награды.
Привалов на собственном опыте знал, что всякая осведомленность о ходе гонки в критические моменты борьбы способна выбить из колеи любого самого хладнокровного бойца, обрушивается на плечи тяжким грузом, снести который способны очень немногие.
В 1960 году на Олимпийских играх в Скво-Вэлли Привалов выигрывал гонку. Выигрывал вчистую! И все, кто был на трассе, кричали ему: «Саша, давай!», «Четыре минуты «везешь» лучшему!», «Золото, Саша, нужно, золото!» Те, кто кричал, были уверены в победе, уверены в том, что приближают ее миг: четыре минуты в запасе действительно великая фора. Но вот она, психология биатлона: Привалов прикатил на огневой рубеж, и реальная возможность стать олимпийским чемпионом, необходимость им стать, настолько ошеломили его, что он не смог стрелять. Судьи потом обнаружили в мишени всего лишь одну пробоину.
То же самое произошло спустя 16 лет в Инсбруке с Александром Тихоновым. И ему перед последним огневым рубежом сообщили, что он выигрывает у ближайших соперников две минуты. Для Тихонова, самого быстрого среди биатлонистов гонщика и великолепного стрелка, казалось, не оставалось проблем... Но на стрельбище он вдруг так разволновался, что одним махом заработал шесть минут штрафа — целых шесть (!),— и все было потеряно.
Словом, Привалов, наученный горьким опытом, отдавая накануне гонки распоряжения относительно информации на дистанции, хотел уберечь от душевных потрясений своих питомцев. Хотел... Но Алябьева он не уберег.
Анатолий Алябьев... Пшеничные усы, светлые, чуть вьющиеся волосы и голубые-голубые глаза. И открытый прямой взгляд, сразу располагающий к бесконечному доверию. И независимая манера держаться — манера человека, знающего себе цену, привыкшего к уважению.
Он вырос на севере Вологодской области, в небольшой деревеньке Данилково, давно состарившейся, тихой и уютной, с двухэтажными домами — традиция в тех краях, с обширными дворами, нанизанными на одну-единственную улочку. И были там и светлый косогор, и прозрачная речушка — быстрая, с глубокими ямами и таящимися в них в ожидании добычи стремительными серебристыми хариусами, и глухомань вокруг...
Алябьев любил охотиться — ему исполнилось 12 лет, когда отец разрешил брать ружье. Ранней весной с ружьем и на лыжах Анатолий подолгу пропадал в лесах. И еще он любил бродить с бреднем по речушке и ловить хариусов. И любил сенокосы: с их трудовым напряжением, с ароматом срезанных косами трав, с сонным отдыхом и скупыми обедами под сенью берез в звенящий полуденный зной. И любил ездить в ночное: сидеть у костра — с обязательной печеной картошкой, с нескончаемыми рассказами,— сидеть, провожать взглядом улетающие в ночь искры и вслушиваться в крадущиеся из мрака шорохи.
Что же еще вынес он из той беззаботной, босоногой деревенской жизни? Жажду быть самым ловким и самым сильным, жажду быть среди мальчишек лидером... Перед домом стояла самодельная перекладина. Каждое утро Анатолий «качал» силу. Он научился делать склепку почти без маха, одним рывком, подъемы переворотом и силой — несколько раз подряд, вызывая всеобщее восхищение, плавно и мягко, без видимых усилий, выносил он вверх свое легкое тело сразу на обе руки. И он мог с крутизны, распластавшись в воздухе «ласточкой», прыгать в воду. Мог, как йог, принять немыслимую позу, сложившись чуть ли не пополам и упрятав голову между ног. И конечно же, зимой каждый день он ходил на лыжах в школу из Данилкова в Макарцево.
И была в той полосе жизни пора возмужания, когда вместе с родителями он переехал в большой поселок Верховье. Восьмилетнюю школу Алябьев заканчивал там. В последний год учебы родители перебрались в Вельск и его оставили одного, как говорит Алябьев, «у людей». Но «у людей» он жить не стал — кочевал от одного товарища к другому, благо их было много, и за год кочевой жизни узнал всю подноготную поселка, научился отличать хороших людей от плохих, добро от зла.
В Верховье Алябьев играл в футбол, увлекался легкой атлетикой, стал чемпионом района по лыжам, но более всего полюбил бокс. Полюбил за те минуты самоутверждения, которые приходили к нему на ринге, за возможность испытать себя на прочность и даже за дорогу к залу, которую он всякий раз гордо проделывал по поселку с перчатками, небрежно переброшенными через плечо... И как человек, способный постоять за себя, он выделялся еще самостоятельностью и прямотой, и готовностью заступиться за слабого, и прийти на помощь тому, кто в ней нуждался... Все это он сохранил в себе и по сей день.
Он носит тельняшку. И как-то я спросил его: «Это что — дань несостоявшейся мечте о море?». — «Нет,— ответил он,— это, скорее, жизненное кредо, хотя в юности о море я действительно мечтал». И пояснил: «Тельняшка — обязательная принадлежность морской души. Читали рассказы военных лет о моряках? Мои любимые!.. В морской душе — душе нараспашку, открытой, отважной — собрано для меня представление о человеке, каким бы я хотел быть и оставаться...»
Что ж, наверное, именно такой он и есть!
Помню, Пшеницын однажды отозвался об Алябьеве: «Человек с большим сердцем. Я счастлив, что тренерская судьба свела меня с ним».
И Тихонов сказал об Алябьеве: «Парень с большой буквы».
Кстати, когда Алябьева пригласили в сборную команду страны, Пшеницын, понимая, что то, как примут его питомца в коллективе, зависит во многом от отношения к новобранцу Тихонова, подошел к нему и попросил: «Саша, прошу тебя, отнесись к моему подопечному внимательно — он человек что надо...»
Тихонов не из тех, кто легко и просто признает чей-либо авторитет. Но авторитет Алябьева он признал. И между ними быстро установились отношения на равных, и Алябьев, наверное, остался одним из немногих, кто мог сказать Тихонову: «Ты не прав!» — и Тихонов бы с этим согласился.
Впрочем, от той поры, когда мы оставили нашего героя в поселке Верховье, и до сборной команды СССР по биатлону лежала ох какая долгая и трудная дорога. Была на ней учеба в педагогическом училище. И мучительные поиски своего вида спорта, которые привели его в конце концов в лыжные гонки. Предстояла еще и служба в армии в Ленинграде — там Алябьев взял впервые в руки винтовку.
Когда-то он мечтал о карьере гонщика. В 1971 году, уже в армии, тренируясь под руководством Анатолия Борина, стал мастером спорта. Выступал (и неплохо) бок о бок с Владимиром Лукьяновым, Анатолием Шмигуном, Евгением Беляевым... Однако вскоре он понял, что лыжные гонки не его стихия, что здесь ему не хватает таланта, возможно, способности переносить долгую монотонную работу, способности терпеть, без чего не бывает большого лыжника.
То было первое его разочарование в самом себе. Это чувство ему пришлось пережить еще раз в 1973 году, когда он решил, что и большого биатлониста из него не получится. Он тогда только что вышел из юниорского возраста, армейская команда биатлонистов была очень сильна, И Анатолию казалось, что попасть в нее нет никаких надежд. Он пострадал, подумал и, получив предложение работать в спортклубе «Щексна» в Череповце, стал собираться туда с женой после демобилизации.
Пшеницын об Алябьеве (вспоминаю разговор с ним в Мурманске):
«Это было на Празднике Севера в Мурманске. Алябьев попросил разрешить ему выступить за команду спортклуба «Шексна» в лыжных гонках. Мол, все равно в биатлонной армейской команде мне места нет. Я сказал: «Брось, Толя, метаться. Я в тебя верю. И если ты останешься в биатлоне, до сборной страны доведу. Даю слово. А там уж все в твоих руках».
Имел ли я право на такое обещание? Считаю, да. Когда я начал работать с Толей, мне открылась его душа: скромный, никого не обидит, не оставит без внимания, всем воздаст поровну. Кстати, и жена у него такая же — они друг друга стоят... Но я об Алябьеве. Меня поражали его хладнокровие, рассудительность, способность трезво мыслить в гонке. Позже я узнал, а это мало кто знает, что отец его лесоруб (он и сейчас лес валит), во время войны был разведчиком. Отличался хладнокровием и мужеством. Имел много наград. Алябьев-младший пошел, стало быть, характером в него.
Работать с Анатолием — одно удовольствие. Не надо ни будильников, ни звонков, ни приказов. Он всегда сам знает, что надо делать. Никогда никуда не опоздает. Без зарядки, без того, чтобы с утра не размяться, жить не может. Вообще талантливый в спортивном отношении человек. Видели бы вы, как он играет в футбол,— мяч словно приклеен к ноге. Волейболист, хотя и невысок ростом, просто великолепный. В любой команде — убежден, в любой — мог бы исполнять роль разводящего игрока... Ну, а о биатлоне и говорить нечего...
Он поднимался медленно, но неуклонно. И я часто напоминал Привалову: «Возьми парня, не пожалеешь». А Васильич — я его понимаю: молодых и быстрых вокруг было много — отнекивался: «Куда я его возьму? Бежит — сам видишь — не так уж и резво. Да и возраст...» И даже в последние два года, казалось, и сомнений быть не могло — во всех гонках Алябьев был рядом,— и тут его в состав команды включили со скрипом. Хорошо, за год до Олимпиады в Лейк-Плэсиде он выиграл «двадцатку».
Перед Лейк-Плэсидом — скрывать тут нечего, на биатлонистов особенно не надеялись — ему сказали: «Толя, очень нужно, чтобы ты выиграл золотую медаль». Он ответил: «Будет сделано!» Может быть, ответил с долей шутки, но задумался-то всерьез, а готовиться под таким бременем, и тем более выступать, необычайно тяжело. Не пойму, как он выдержал все это...»
Как он выдержал?! Он знает, кто крикнул в той первой и главной олимпийской гонке на 20 километров: «Проигрываешь 1,50 по ходу Ульриху, но ты лидер!» Знает, но не говорит и, наверное, не скажет, потому что верит, что выдана была та запретная информация в запальчивости, в азарте, что выдавший ее и не подозревал, какое смятение посеял он в душе Алябьева. Хорошо, что тот не забыл советов Макарова.
...Итак, Алябьев выбросил из головы все мысли о победе. Он подумал, что Аля должна вот-вот родить ребенка. Второго. Сын уже рос. И подумал о том, что было бы хорошо летом хоть на недельку сбежать в Данилково. Алевтина не однажды говорила: «Хочу взглянуть хотя бы глазком, где ты вырос...» Он все собирался показать ей и тот двухэтажный старый дом, и речушку, и заповедные места. Времени не хватало.
Размышляя об этом, он немного успокоился, и успокоился еще больше, когда Пшеницын с веселой уверенностью прокричал ему навстречу: «Толя, все нормально!» Тут он выкатил на стрельбище и совсем уже сбавил ход, направляясь к указанному судьей рубежу. Сердце стучало ровно, и он был абсолютно спокоен. Деловито воткнул в плотно укатанный снег палки, сбросил из-за спины винтовку, расставил, ища уверенную опору, ноги, изготовился, убедился, что все сделал точно и правильно, и нажал на спуск.
Стрельба пошла хорошо. Он это чувствовал и контролировал каждый выстрел, холодно глядя сквозь прорезь и мушку в черное яблоко мишени... Первый выстрел, второй, третий, четвертый... Оставался последний. И тут он вдруг почувствовал, как мелкая дрожь охватила колени.
Он привычно мягко надавил пальцем на спуск — тот не поддался. Чтобы выжать этот спуск, нужно было усилие в 200 граммов. Алябьеву же казалось, что он пытается сдвинуть с места тонну... Нет, он не мог стрелять! Опустил винтовку, перевел дыхание, поднял снова. Перед глазами плыли черные круги. Он не мог стрелять! И он снова опустил винтовку... Закрыл глаза, постоял. Не бывало еще такого в его жизни. Что он сказал себе, как наступил на горло, откуда набрался решимости?.. Откуда-то набрался. Он вбил приклад в плечо, поймал в прицеле мишень, и какое бы усилие ни требовалось для спуска — да да, хоть тонна,— он бы спуск теперь все равно выжал до конца.
Выстрел щелкнул буднично сухо. Попал или нет, думать не приходилось. Он забросил за плечи винтовку, схватил палки и помчался к выходу со стрельбища на последнюю петлю к финишу.
Он уже не видел, как уползла вниз, в траншею, мишень, как медленно выплыл оттуда «0». Не видел, как Привалов, припавший в напряжении к зрительной трубе, выпрыгнул вверх, как молодой, схватил рацию и завопил в микрофон: «Говорите Алябьеву все! Ведите его по Ульриху! Есть золото. Только не упустите!»
Алябьев бежал к финишу. «Плюс 20 Ульриху»,— неслось ему вслед. «Плюс 19...» Теперь можно было кричать все что угодно.
Отправляясь в Лейк-Плэсид, Анатолий Алябьев обещал победить. Теперь он доказывал, что относится к числу людей, которые держат свое слово, хотя должен сказать, что неисповедимость путей спортивной борьбы человека к этому обязывать не может.
И вот настало время поставить точку. Был еще спринт, где Алябьев завоевал бронзовую награду. И была эстафета, которую именно Алябьев победно завершил. И было 25 февраля — первый день после Олимпиады, в который Алябьев узнал, что у него родился второй сын. И будет еще много-много дней, прожитых в спорте,— радостных, тревожных, трудных, победных, которые, я верю, обязательно выпадут на долю биатлониста Анатолия Алябьева.