Урок истории

—       В наши дни мы наконец узнаём суровую правду об истории страны. Вас, Сергей, удовлетворяет уровень публикаций об этом?
—       В общем, да... Глубоко взволновали такие работы, как «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина и «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова. А вот поток публицистики на одни и те же темы начинает, как это точнее сказать, не раздражать, нет, скорее утомлять.
—       Возможно, здесь сказывается, что темы трагического в нашей истории так долго были под запретом, что, когда разрешили писать обо всем, что хочется, многие с энтузиазмом первооткрывателей набросились на те горькие страницы былого, искренне желая ликвидировать белые пятна...

—       А мне думается, что тут сработал и конъюнктурный интерес. Возьмем, например, газету «Советский спорт». Два уважаемых сотрудника этой газеты, люди известные в легкоатлетических кругах, Игорь Образцов и Евгений Малков, решили провести журналистское исследование судьбы первого советского прыгуна в высоту, преодолевшего в 1937 году высоту 2 метра,— Николая Ковтуна. И столкнулись с отсутствием достоверной информации о некоторых фактах биографии этого репрессированного спортсмена. Интересно, а где они были раньше? Ведь, судя по их публикациям, Ковтун жил в Москве, работал в институте физкультуры и умер уже после Московской олимпиады.
—       Чувствую, что это камешек и в мой огород — ведь я тоже недавно писал о Ковтуне. Но, думаю, у меня было на это моральное право: в 1977 году мы с ним долго беседовали по телефону, я пригласил Николая Ивановича в редакцию для более детального разговора, однако, к сожалению, он не пришел.
—       Конечно, прекрасно, что возвращаются к нам забытые имена. Ведь без прошлого нет будущего.

Виталий Афанасьевич делал все, чтобы разжечь в сердцах его мальчишек интерес к прыжкам с шестом. Бывало, соберет он самых младших ребят после тренировки и начинает рассказывать об истории своего любимого вида. И сегодня Сергей помнит рассказы учителя.
— По официальным данным, история прыжков с шестом,— говорил Петров,— берет начало в середине XIX века. Но на самом деле тогда, в 1866 году, в Великобритании был зафиксирован первый мировой рекорд — 3 метра 4,8 сантиметра, а прыгать с шестом люди начали с незапамятных времен. Еще Овидий описывал, как Нестор, властитель Пилоса, убегая от преследователей, взлетел на скалу с помощью шеста... Простите, оговорился, с помощью копья, которое выполняло роль шеста. Но сути это не меняет. Нестор был не единственным, кто применял копье как опору. Длинные шесты, посохи, копья использовались у разных народов, особенно широко у горцев — у нас на Кавказе, в Болгарии, в Греции для переправы через бурные горные речки, да и в военной области. И все же рождение этого вида легкой атлетики связано не столько с бытовыми и военными нуждами, сколько с извечным стремлением человека вырваться из пут земного притяжения и испытать прекрасное чувство полета.

Потом в дневнике у Петрова я обнаружил несколько выписок из старых российских хроник, датированных началом XVIII века, и представил, какой интерес вызвали в свое время эти редкие свидетельства дерзости человеческого духа у Сергея Бубки и его сверстников.

«Стрелец Рязанский Серов делал в Ряжске крылья, из крыльев голубей великия, и по своей обыкновенности хотел лететь, но только поднялся аршин на семь, перекувыркнулся и упал на спину, но не больно».

«1724 года в селе Поклеп Рязанской провинции приказчик Перемышлеаа фабрики Островков вздумал летать по воздуху. Сделал крылья из бычачьих пузырей... и по сильному ветру подняло его выше человека и кинуло на вершину дерева и едва сошел, расцарапавшись весь».

«1731 года в Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал как мяч большой, налил дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю и сел в нее, и нечистая подняла его выше березы и после удара его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив».

Мечта о полете... Она согревала души и наших далеких предков, и людей XX века. Немного повзрослев, Сергей откроет для себя удивительного писателя, рыцаря мечты Александра Грина, и найдет у него предсказание, столь близкое своему сердцу: человек будет летать сам, без машины! Грин, несколько раз пытавшийся написать книгу о Летающем Человеке (и написавший ее!), доказывал, что человек уже летал когда-то в далекие времена, но затем эта способность почему-то оказалась утраченной. И лишь сны, а во сне многие люди летают, напоминают о тех крылатых временах. Но настанет время, уверял писатель, и человек обязательно отыщет, разгадает затерянный в тысячелетиях секрет, вернет свою былую способность летать. Может быть, в разгадку этого секрета внесут лепту и прыгуны с шестом? Ведь взлетают же они все выше и выше, бросая вызов силам земного тяготения!

Сейчас эти мысли у Сергея, по натуре реалиста, вызывают лишь улыбку. А тогда, в детстве, они бередили душу, пробуждали интерес к этому романтичному виду легкой атлетики, звали в сектор для прыжков.

Когда ребята стали чуть постарше, Петров, все время заботившийся о том, чтобы не угасал интерес к прыжкам у его учеников, начал рассказывать им о шестовиках, судьба которых порождала легенды. Сергею особенно запали в душу рассказы об учителе его тренера, человеке высокого мужества и отваги Гаврииле Раевском, первом советском прыгуне с шестом, покорившем в 30-е годы четырехметровый рубеж. Потом на протяжении многих лет Сергей с особым интересом читал все, что попадалось, о дуэли Гавриила Раевского и его постоянного соперника Николая Озолина. Может быть, история их соперничества в какой-то мере помогла ему стать тем, кем он стал,— бойцом до мозга костей?

Рассказывая о Раевском, Петров создавал образ сказочного героя, образ современного Икара, для которого полеты с шестом были едва ли не смыслом жизни.
— У меня на глазах Гавриил Леонидович прыгал с шестом чуть ли не накануне своего 60-летия,— говорил ребятам Петров.— Прыгал технично и красиво, как в молодые годы, разве что брал высоту чуть пониже. И это не было чудачеством. Просто Раевский считал, что тренер должен убеждать учеников не сказом, а показом. Чтобы такое стало возможным, он вел воистину спартанский образ жизни. Вставал в пять утра и сразу же отправлялся тренироваться на стадион. Бегал, прыгал, ходил на руках... И это после тяжелейшего ранения на войне, и это почти в 60 лет!

Столь же увлекательно Петров рассказывал и о дуэли Раевский — Озолин.
—       Эти два великих рыцаря шеста впервые встретились в Москве в 1928 году на соревнованиях I Всесоюзной спартакиады. Озолин, у которого уже тогда была репутация одного из сильнейших шестовиков страны, победил, а Раевский, впервые вышедший на всесоюзную арену, оказался далеко за чертой призеров. По одной из легенд, Озолин подошел после соревнований к незнакомому прыгуну по фамилии Раевский, похлопал его по плечу и сказал:
—       А ты ничего, крепкий парень, вот потренируешься немного и тогда, глядишь, сможешь поспорить и со мной.

Эти слова стали для Раевского своеобразным психологическим допингом. И он решил дать бой Озолину. Но прошло несколько лет, пока он догнал Озолина. А потом и перегнал.
—       Как это ни покажется парадоксальным, но Озолину и Раевскому было труднее поднимать рекордную планку, чем многим их последователям,— говорил Сергею Виталий Афанасьевич.— Полвека назад люди еще мало знали о возможностях своего организма, о том, как правильно строить тренировочный процесс, какими путями идти к рекордам. Я уже не говорю об оснащении стадионов. Вот почему каждая ступенька лестницы, ведущей в небо, отвоевывалась с трудом. Тем не менее в середине 30-х годов рекордная планка в прыжках с шестом поднималась весьма заметно. За один только 1933 год усилиями Озолина и Раевского всесоюзный рекорд «подрос» на 30 сантиметров! Точку поставил Раевский, преодолевший планку на отметке 4 метра 18 сантиметров.

Вроде бы по нынешним временам пустяковая высота, да только далеко не всем, кто прыгает на 5 метров с фибергласом, она оказалась бы по силам, имей они в своем распоряжении бамбуковый шест, такой, который был на вооружении у шестовиков довоенных лет.

Впрочем, в детстве, когда Сергей узнал историю соперничества его выдающихся предшественников, их рекордные высоты казались ему еще недоступными. И он с трепетом слушал рассказ об истории своего любимого вида спорта, восхищаясь рыцарским духом дуэли Раевского и Озолина.

Вот хронология борьбы двух гигантов бамбукового шеста только в течение одного 1935 года.

25 мая на стадионе родного Харькова в остром соперничестве со своим братом Иваном, тоже хорошим шестовиком, Гавриил Раевский впервые устанавливает рекорд страны (3,945), вычеркивая из списка рекордсменов Владимира Дьячкова. А через две недели на том же стадионе Гавриил поднимает планку рекорда еще на 2,5 сантиметра.

Как потом признался Озолин, весть о рекордах Раевского подхлестнула его и он решил во что бы то ни стало победить Гавриила. Вскоре им вместе предстояло выступать в Финляндии, и там в очной борьбе Озолин рассчитывал обыграть своего главного соперника.

Первая остановка была в Гельсингфорсе, как тогда назывались Хельсинки. Здесь Озолину впервые удалось взять 3,90, и он опередил Раевского. А потом нашу команду разделили на две группы. Раевский отправился в Таммерфос и там установил новый рекорд — 3,96. Узнав об этом достижении из газет, Озолин на следующий день, выступая в небольшом городке Або, преодолел планку на отметке 3,97. Довольный и сияющий вышел он из поезда в Выборге, где должна была соединиться наша команда, предвкушая, какое впечатление произведет на Раевского известие об этом рекорде, и вдруг заметил загадочно улыбающегося Гавриила. Тут подошел к Озолину кто-то из наших парней, выступавших в Выборге, и все объяснил: «Вчера Раевский взял высоту 4,02».

Долго и упорно готовился Гавриил к штурму высоты. Воспитанник детского дома, обладавший, как утверждали все знавшие его, самобытным умом, Раевский принес в тренировку шестовика много нового и неожиданного. Это он первым стал применять многоборную подготовку и так увлекся ею, что побил потом даже рекорд страны в десятиборье. Ввел круглогодичную тренировку, взял на вооружение прыжки на батуте, чередовал тренировочные прыжки с полного и укороченного разбега, оттачивая технику, много прыгал без планки...

А Озолин был пионером научного подхода к тренировкам. «Одним из первых создал он схему прыжка, «разложил» его на фазы, перевел на язык чертежей и графиков,— вспоминал многолетний соперник Николая Георгиевича, впоследствии тоже профессор Владимир Михайлович Дьячков.— Работа Озолина стала не только вкладом в теорию спорта, но и «мостиком» к реальному штурму рекордных высот».

Озолина отличали удивительная целеустремленность и бойцовский дух. Не мог он мириться с тем, что отстал от своего главного соперника. 12 августа на одном из первых, по возвращении из Финляндии, соревнований в Москве Озолин установил новый рекорд страны — 4,065. Но через три дня в Харькове Раевский поднимает планку рекорда на 2 сантиметра. Однако на этом спор шестовиков не заканчивается. Осенью Озолин едет в Ереван и там взлетает на 4,10 и 4,15.

«И опять мной овладело благодушие,— прочитал в одной из книг признание Озолина Сергей.— Решил, что сезон закончился, и уж в этом году Раевский меня никак не перепрыгнет. Домой мы ехали на поезде, а путь, между прочим, лежал через Харьков. Когда подъезжали к нему, ребята начали шутить: «Тебя, Коля, Раевский уже на перроне ждет с букетом цветов и с известием о том, что прыгнул на 4,18...» Раевского на перроне не оказалось, зато были местные газеты, которые сообщили, что накануне на харьковском стадионе «Динамо» Гавриил Раевский установил новый рекорд СССР — 4,18».

«Вот уже на протяжении двух лет два имени — Озолин и Раевский,— как два полюса, ограничивают в нашем сознании сказочный мир спорта со всеми его страстями и радостями,— писал в «Комсомольской правде» в 1935 году Лев Кассиль.— Мы полюбили их за какую-то неукротимость духа, за красоту и радость, которую они нам подарили, за результаты, которыми прославили спорт Отчизны на весь мир.

В искусстве, в науке, в любом творческом деле нельзя торопить человека: ни словом, ни делом. И все-таки я закончу свою небольшую заметку выражением уверенности, что скоро они порадуют новыми рекордами. В это нельзя не верить. Они приучили нас к этому!». И писатель не ошибся.

Но достижения Озолина и Раевского не всем пришлись по душе. После того как в 1937 году Николай Озолин довел рекорд страны до 4,23, в одной из газет фашистской Германии появилась статья «Русские блефуют в спорте». В ней утверждалось, что результаты советских шестовиков подтасованы и не соответствуют действительности. (Много лет спустя нечто подобное напишут о Сереже, бездоказательно обвинив его в применении допинга.) Клевету надо было разоблачить. С этой мыслью отправился Озолин в Антверпен на рабочую Олимпиаду.

Заправилы буржуазного спорта хотели всячески принизить значение этой Олимпиады. Лучшие спортивные базы Антверпена оказались закрытыми для рабочих атлетов. Но, и выступая в тяжелейших условиях на мягкой, сыпучей дорожке второразрядного стадиона, Озолин показал результат международного класса. Его прыжок на 4,20 знатоки назвали абсолютным рекордом Олимпиады.

Вдохновленный выступлением «русского чародея», как назвал Озолина кто-то из местных газетчиков, испанский поэт-коммунист Хуан Родригес, тоже участвовавший в рабочей Олимпиаде, написал такие строки:
По-разному можно Бороться с фашистом: Кто саблей из ножен,— Удар чей неистов. Кто мужеством гордым Рабочих мозолей, Кто смелым рекордом, Как русский Озолин.

А Гавриилу Раевскому пришлось драться с фашистами на фронте. В 1941 году он ушел на фронт добровольцем. Волею судеб старший лейтенант Раевский попал в батальон, которым командовал видный организатор советской спортивной науки Иван Исаевич Никифоров, родной брат в будущем прославленного тренера Григория Исаевича Никифорова, ученики которого Владимир Куц и Петр Болотников достигнут олимпийских вершин.

«Это было под Новороссийском,— читал Сергей воспоминания Никифорова.— Старший лейтенант Гавриил Раевский командовал тогда ротой. Солдаты полюбили своего смелого командира. Особенно запомнился нам всем такой эпизод: однажды на рассвете разведчики врага захватили в качестве «языка» нашего солдата. Только узнал Раевский об этом, как сразу же прибежал на командный пункт батальона и предложил смелый план, чтобы вызволить нашего бойца. Действуя по нему, мы открыли на флангах батальона сильный огонь. То здесь, то там звучали команды: «Приготовиться к атаке!» Все это делалось с тем, чтобы дезориентировать врага, отвлечь его внимание от центра нашей обороны, где начала действовать группа добровольцев под командованием Раевского. Среди бела дня его бойцы в маскхалатах ползли по-пластунски в сторону окопов гитлеровцев. Шли томительные минуты, и вот над линией обороны врага взметнулась красная ракета. По этому сигналу мы открыли ураганный огонь уже в центре своей обороны, оставив лишь небольшой коридор для группы Раевского. Через двадцать минут передо мной уже стояли наш солдат, захваченный на рассвете врагом, и двое гитлеровцев, плененных бойцами Раевского.

До назначения командиром роты он прославился как снайпер. Став командиром роты, со снайперской винтовкой он все же не расстался и в минуты затишья, оставляя роту на одного из командиров взводов, уходил охотиться на фашистов, сея панику и страх в их рядах. Об этом стало известно из показаний пленных уже после того, как Раевский был тяжело ранен. А один из захваченных немецких офицеров сообщил, что для уничтожения русского стрелка немецкое командование отозвало с других участков фронта двух асов-снайперов. Но одного из них Раевский вскоре уничтожил, а в дуэли с другим сам едва не погиб. Пуля попала в левый глаз и вышла через затылочную область. В части его посчитали погибшим. Жене была отправлена похоронка».

Его тело уже хотели предать земле, когда один из солдат, входивших в похоронную команду, увидел, что губы у мертвеца едва заметно двигаются. И Раевского тут же отправили в медсанбат, а оттуда в госпиталь, сначала в один, потом в другой — тыловой, в Баку. При этом Раевский путешествовал без документов, которые давно были списаны в архив и на них размашистым почерком было выведено: убит!

Но он жил. Через месяц с лишним Гавриил наконец пришел в себя, но при этом начисто потерял память. Он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии, ни откуда родом. И кто знает, может быть, он так и остался бы навсегда Неизвестным солдатом, если бы в госпиталь однажды с группой шефов не зашла рекордсменка страны по прыжкам в высоту Галина Ганекер, узнавшая в безвестном раненом своего товарища по спорту.

Галина узнала Раевского, а он ее нет. И тогда она упросила врачей отпустить его с ней на стадион и привела в сектор для прыжков с шестом. Улыбка впервые за многие дни озарила лицо раненого.
—       Ну, теперь вспомнил? — спросила Галина.
—       Нет.

На стадион пришли шестовики. Раевский тоже с улыбкой смотрел на них, радуясь чему-то своему, но вспомнить не мог ничего.
—       Ты ведь тоже прыгал с шестом, и как прыгал! — продолжала она.
—       Не помню... А что такое «шест»? — убил ее своим вопросом.

В тот же день Галина отправила в Ашхабад его близким телеграмму: Гавриил нашелся, жив, лечится в госпитале. А спустя некоторое время в город своей юности отбыл и сам он. В кругу семьи он начал заново учиться простым вещам, с помощью близких вспоминать то, что сам вспомнить не мог.

И вскоре дорога вновь привела его на стадион. Он начал тренировки с гимнастики и легких пробежек. Через год взял в руки шест. Еще через два инвалид Раевский уже брал высоту три с лишним метра, а затем начал подбираться к четырехметровому рубежу.

Вернувшись в Харьков, Раевский поселился прямо на стадионе «Динамо». И это позволяло ему первую тренировку начинать в 5 утра. Затем он шел на работу — в Педагогический институт им. Г. С. Сковороды, а вечером тренировался вновь. «Физические кондиции он поддерживал до 60 лет,— рассказывал своим ученикам Виталий Афанасьевич.— Для меня, для Геннадия Близнецова и других его учеников — это был великий пример!»

После войны Раевский вновь побеждал на чемпионатах Украины. О том впечатлении, которое производили его выступления, как-то рассказал Сергею Бубке начальник отдела легкой атлетики Спорткомитета Украины Петр Денисенко, сам в прошлом известный шестовик, лидер сборной в начале 50-х.
— Когда Раевский выходил на старт, сердце сжималось,— говорил Денисенко.— Как он держался за спорт! И это помогало ему. Легенда о Раевском оказывала на всех нас — мальчишек и ребят постарше, уже прошедших войну, сильное впечатление.

Узнал Сергей, что и сержанта Денисенко нашла на войне пуля. Но, несмотря на ранение в левое плечо, он сумел довольно быстро войти в число лидеров у нас в стране и в десятиборье, и в прыжках с шестом. Еще в те годы, когда выступал Озолин, Денисенко стал рекордсменом страны, сразу на семь сантиметров перекрыв его достижение. Потом еще не раз бил рекорды, подняв планку до весьма солидной по тем временам высоты — 4 метра 46 сантиметров.

Восхищаясь боевыми заслугами снайпера Раевского и сапера Денисенко, Сергей не раз ставил себя на их место. Смог бы он, Сергей Бубка, если бы так распорядилась судьба, быть под стать своим спортивным дедам? И каждый раз, задумываясь над этим, он отвечал: да, смог бы!

Его сверстники воевали в Афганистане, тушили пожар на Чернобыльской АЭС, спасали несчастных, погибавших под развалинами в Ленинакане, Спитаке, Кировакане. А он, бывший с ними мысленно, продолжал идти твердой поступью к своим, спортивным, подвигам.

Тренировался Сергей, можно сказать, беспощадно.

Две тренировки в день, в общей сложности около шести часов.

Десятки тонн тяжестей, поднятых на тренировках.

Тысячи акробатических прыжков — фляков, рондатов, сальто.

Сотни километров кросса.

И все это в жестких, предельно жестких режимах.

Однажды в тридцатиградусную жару я был свидетелем того, как Сергей, уже двукратный чемпион мира, на исходе второй тренировки получил задание из разряда невыполнимых в такую погоду: пробежать четыреста метров почти в полную силу восемь раз кряду с небольшим перерывом. Что такое задание едва ли выполнимо, он сообразил тут же и стал убеждать в этом тренера. А тот сделал вид, что не понял. И Василий вместе с Сергеем побежали. Через несколько минут на стадионе появилась дочка Петрова и поинтересовалась, когда ребята освободятся, Сережа хмуро ответил:
—       Когда умрем!

И побежал дальше.

Задание было выполнено, но сил не осталось. Домой, во всяком случае, он поехал на троллейбусе, боялся сесть за руль своей машины — так был измотан. И такие нагрузки для него не исключение, а правило.

Бубка и Раевский, Бубка и Озолин... Люди из племени чемпионов. Прошедшие через пот и страдания, через поиски и сомнения, они познали истинную цену рекорда, цену победы.

После войны Раевский уже не мог составить настоящей конкуренции Озолину. Но их отношения оставались товарищескими. И когда в 1950 году в 44 года Озолин последний раз участвовал в чемпионате страны, Раевский помог своему старому товарищу вырвать победу у молодых.
—       Высоту 4,10 взял тогда с третьей попытки, а мои основные соперники — Князев и Бражник — с первой,— вспоминал Николай Георгиевич,— и все решили, что у меня немного шансов победить, так как прыгал я довольно тяжело— сказывалось отсутствие должной тренированности. Ведь решил уже закончить выступать. А потому всерьез и не готовился к чемпионату страны, даже шеста с собой в Киев не привез. Но динамовцы уговорили меня в последний раз выручить команду, прыгнуть хотя бы для зачета. Десятиборец Владимир Волков одолжил мне свой шест, и я вышел на старт, ведомый одной мыслью: не ударить в грязь лицом. И конечно, постарался. Перед первой попыткой на 4,20 ко мне подошел Раевский и обратил внимание на одну мою техническую погрешность. «Давай сделаем так, Коля,— сказал мне Гарик.— В нужный момент я кричу тебе «Вперед!», и ты тут же оттолкнешься от шеста». Я с благодарностью принял его помощь и взял 4,20 с первой попытки, что и предопределило мою победу в чемпионате страны...

Потом они долгие годы не виделись. И только лет через двадцать встретились вновь. Ученику Раевского Виталию Петрову потребовался фибергласовый шест, и его учитель решил обратиться за помощью к своему старому сопернику, ставшему одним из ведущих спортивных ученых страны. Прямо с вокзала Раевский и Петров направились домой к Озолину. Тот встретил их с открытой душой. Ветераны долго вспоминали дни молодости. «И при этом,— рассказывал Петров,— их глаза светились такой радостью, таким блеском, что мне показалось, будто они скинули лет по тридцать-сорок...»

Они были всегда молодыми и остались ими навсегда.