Брайн Фосетт: Моя карьера в «Торонто Мейпл Лифс»
На своем поле нам осталась одна игра — с «Бостон Брюинз». По мере ее приближения ребята все чаще отпускали добродушные шуточки насчет того, как мне быть с Кэшменом.
— Прижми его к борту яркой метафорой,— советовал Ситтлер.
— А потом рубани внутренней рифмой,— подхватывал кто-то еще.
Я смеялся над этими подначками, но в душе был обеспокоен. К моему с Кэшменом конфликту прицепилась пресса и всячески развлекалась, главным образом за мой счет. Элан Эйбл из «Глоуб энд мейл» высказался в том смысле, что наконец-то выяснится, какое орудие труда мощнее — клюшка или перо. В интервью какой-то газете Кэшмен раззвонил на весь свет, что он презирает мой стиль в частности и поэзию в целом. У людей, которые пишут стихи, заявил он, наверняка что-то не в порядке с гормонами. Но это еще не все. Он сказал корреспонденту, что, по его мнению, я вообще личность сомнительная, и обещал болельщикам сделать котлету из меня и моих стихов.
Когда я выкатился на разминку, Кэшмен окинул меня недобрым взглядом, и я решил показать болельщикам, как быстро бегаю на коньках — сделал рывок по центру. Келли — добрый человек — не стал выставлять наше звено против звена Кэшмена, но после второй смены, едва шайбу вбросили в игру, правый крайний бостонцев поехал к своей скамейке, и через борт перелез Кэшмен. Кто-то прижал шайбу ко льду, и мы приготовились к вбрасыванию глубоко в зоне «Бостон Брюинз». Кэшмен описал вокруг меня дугу, держа клюшку в четверти дюйма от моего носа.
— Надгробную надпись себе придумал? Надеюсь, в стихах?— Он оскалил зубы.— В тот раз ты посадил меня на задницу, теперь твоя полетит в третий ряд.
Я посмотрел ему прямо в глаза — неужели я, поэт, уступлю ему по части жаргонной лексики?
— А пупок не развяжется? — парировал я.
Вбрасывание выиграли мы, Фергюсон отбросил шайбу Сальмингу, и я покатил к углу ждать пас. Кэшмен, не глядя на шайбу, поехал за мной. Я ускользнул от удара локтем. Локоть Кэшмена, однако, не ускользнул от внимания судьи, потому что я сполз по борту, будто меня рубанули секирой. Под свист трибун Кэшмен был наказан двухминутным штрафом за удар соперника локтем и тут же получил еще две минуты за неспортивное поведение — пытался загнать меня на трибуны. Я, естественно, отъехал от него, и между нами тут же выросли трое наших, чтобы спасти меня от верной смерти. Келли оставил меня на площадке, и мы сразу реализовали численное преимущество: Ситтлер вступил в борьбу, шайба отлетела ко мне, и я щелкнул с ходу так, что Жиль Жильбер не успел и глазом моргнуть — 1:0.
Когда я вернулся на скамейку, Келли сказал мне, что после первого периода меня будет интервьюировать Хауи Микер. Была суббота, и матч транслировали на всю страну.
Я даже не сообразил, что речь идет о передаче «Хоккейный вечер в Канаде». В профессионалах становишься таким, что забываешь обо всем, без чего нормальные люди и жить-то не могут. Но за это приходится платить. Мою забывчивость мне предстояло оплатить дорогой, ох какой дорогой ценой... В моей спортивной сумке не было никаких стихов. Сейчас я буду говорить на аудиторию, какая канадскому поэту и не снилась, а мне нечего прочитать.
Через несколько минут я уже сидел перед телевизионными камерами — как полагается, с полотенцем на плече — и смотрел на Хауи Микера, который представлял меня стране. Я понимал: надо сейчас же, немедленно, что-то придумать, иначе дело мое гиблое. Голова была пуста как тыква.
— В эфире «Хоккейный вечер в Канаде». Мы ведем репортаж из «Мейпл Лифс Гарденз». У нас в гостях левый крайний торонтцев Брайан Фосетт,— провозгласил Микер голосом, который в жизни оказался куда более гнусавым, чем по телевизору.
Микер весь подался к камерам, и я отметил, что и сидит он к ним ближе, чем я. Стрижки ежиком я не видел бог знает сколько лет, а такого количества косметики на мужском лице, кажется, вообще никогда; я переваривал эти впечатления, не слушая, что он говорит. К счастью, он по обыкновению нес ахинею и не обращал на меня ни малейшего внимания.
— ...приятно видеть, когда в НХЛ приходит молодой игрок, прекрасно владеющий азами хоккея и играющий в надежный, напористый, позиционный хоккей, как это делаете вы. Да что там говорить, какую тактическую мудрость вы, еще не оперившийся юнец, проявили, когда не стали связываться с таким игроком, как Уэйн Кэшмен. Я был просто потрясен. И ведь результат налицо, правда же? Не прошло и минуты, как вы вколотили эту красавицу шайбу, словно родились с клюшкой в руке и коньками на ногах.
Вопроса он мне не задал, но свою мысль, похоже, довел до конца.
— Вообще-то, Хауи,— вступил я, настолько взвинченный, что был способен говорить только правду,— я почти не играл в хоккей лет с двенадцати-тринадцати, а сейчас мне тридцать, так что определение «неоперившийся юнец» тут едва ли подходит. Последние годы я главным образом занимался лингвистикой, в частности проблемами членения в поэтическом языке. Можно сказать, что я старался постичь крайне сложное ремесло.
По-моему, Микер меня не понял. Возможно, ему показалось, что я говорил по-французски. Так или иначе, от всего сказанного мной он просто отмахнулся и накинулся на меня с новой порцией белиберды:
— Что ж, Брайан, а как вам нравится играть в такой команде, как «Лифс», которая исповедует жесткую и суровую игру и где принято вкалывать до седьмого пота?
Я не был уверен, понимает ли он, что я говорю по-английски, но мне было ясно другое: о том, что я поэт, он и не подозревал.
— Я считаю, что суровая простота — это в некотором роде проблема. Несколько лет назад ее создали наши писатели Нор-троп Фрай и Маргарет Этвуд, воспев в своих книгах первозданную природу и необжитые края, суровый быт канадских пионеров и тому подобную напыщенную романтику, и теперь многие наши писатели щеголяют в сапогах «а ля деревня» и без зазрения совести раздают оплеухи. Я, признаться, и сам этим грешил.
Микер неподвижным взором смотрел на меня, челюсть его зависла где-то в области солнечного сплетения. Он молчал, и я решил, что могу продолжать:
— Может быть, насилие и заложено в самой природе, но природа — не самый лучший пример для подражания. В этом смысле ее значение явно переоценивают.
Я знал, что слишком бурно жестикулирую, что начинаю захлебываться. Я совсем забыл о камерах — мне важно было убедить Хауи Микера. Остановиться я уже не мог:
— Искусство — это порождение цивилизации,— продолжал я,— а вовсе не природы. Природа лишь производит конкретные продукты, потом пускает в отходы большую часть ею же созданного, а когда эти отходы начинают дурно пахнуть, прибегает к насилию. Когда люди следуют законам природы, появляются такие мерзавцы, как Гитлер.
Меня несло, и я без промедления перешел ко второй части вопроса Микера:
— Вкалывать, как вы выразились, Хауи, до седьмого пота крайне важно. Чем больше я постигаю эту игру, именуемую жизнью, тем больше убеждаюсь: успех приходит к тем, кто умеет вкалывать до седьмого пота. Думаю, к хоккею это тоже относится.
Похоже, Микер по непонятной причине лишился дара речи, и я, не теряя темпа, понесся дальше:
— Если бы вы предупредили меня заранее, я бы захватил почитать кое-какие свои работы, но, судя по всему, такие интервью слишком поверхностны и не рассчитаны на то, чтобы телезрители вникли в суть явлений, тем более им не собираются рассказывать, чем дышит, на каком уровне находится и какие проблемы пытается решить современная канадская литература.
Наконец Микер что-то забормотав, вернулся к жизни.
— Гм... ххм... Да, ну что же... Что ж, Брайан, желаю вам и вашей команде «Лифс» успеха в предстоящем периоде,— произнес он, с трудом приходя в себя, хотя выражение его лица было не самым подходящим для телекомментатора.
— Дейв Ходж, снова переключаемся на вас,— хрипло объявил он.
Пока экран не погас, я продолжал вежливо улыбаться в камеру. Я не раз видел, как парни на экране, думая, что камеры уже отключены, начинали ковырять в носу, а мне хотелось, чтобы зрители запомнили мои слова.
Микер повернулся ко мне:
— Ты что, чокнутый? Что такое ты наплел?
Я начал было объяснять, но он не стал слушать — поднялся и вышел из студии.