Музы приходят на игры

Тогда, кроме иных отличных планов, было решено присоединить к олимпийским играм еще пять конкурсов.
Пьер Кубертен

Шестая зима нового столетия не была отмечена в Париже ничем особенным, кроме разве непрекращающихся воспоминаний и пересудов о счастливом времени Всемирной выставки. Столица Франции, законодательница мод, привыкшая во всем обгонять соседей и смотреть только вперед, все чаще и чаще оглядывалась назад.

Зима была туманной, промозглой. Жизнь текла размеренно. Особняки аристократов пустовали — хозяева проводили время на юге. Большие бульвары пустели рано. Газетная хроника была пресной, а заезжие певцы — безголосыми. Миф о Париже как о «новом Вавилоне» был окончательно развеян.

От буйства иллюминации, фейерверков, суеты, разноязыкой толпы туристов — всего, что принесла в город выставка, осталась только ажурная громада Эйфелевой башни, которая одних восхищала, других же приводила в недоумение. О ее целесообразности спорили с таким азартом, как будто башню можно было либо перестроить, либо разобрать на лом. Истые парижане сетовали на то, что извечный герб города — корабль с наполненными ветром парусами — все чаще уступает место этой металлической громаде, которая грозится стать эмблемой не только Парижа, но и Франции.

А ведь старый герб был так хорош. На вспененной воде, по которой бежал кораблик, было написано: «Его бьют волны, но он не тонет». Конечно, корабль не тонул и сейчас. Но волны времени основательно его раскачивали и кренили с борта на борт.

В ту зиму в Париже биржевики с грустью вспоминали блестящие балы и приемы, на которых можно было завести полезные знакомства с магараджами, готовыми за бесценок сбыть партию слоновой кости, или экзотическими шейхами, которых можно было склонить на продажу ненужных им земель, в недрах которых покоилось черное золото. Владельцы огромных отелей и крохотных гостиниц-пансионов, в которых находили прибежище туристы, с тоской оглядывали опустевшие номера. Лавочники кляли людей, которые стали но в меру разборчивы и бережливы и уже не расхватывали барахло, как в те благословенные дни, когда оно исчезало с прилавков с фантастической быстротой только потому, что на нем красовалось изображение Эйфелевой башни.

Одним словом, бум, связанный с выставкой, давно уже прошел. Прошел «праздник века и франка». Казалось, что химеры с высоты собора Парижской Богоматери, гримасничая, переглядываются, будто хотят спросить греющихся у жаровен водителей такси и кучеров фиакров: «Ну и чем кончилась вся эта суета?»

Кубертен тоже часто вспоминал начало века. Кому-кому, а уж ему-то больше других можно было сетовать и на выставку и на башню.

После первого успеха в Афинах Игры было решено провести в Париже. Согласно установленному четырехлетнему циклу, II Олимпийские игры должны были состояться в 1900 году. И тут эта Всемирная выставка, и тоже в Париже. Иные энтузиасты нового дела даже возрадовались такому стечению обстоятельств. Это же прекрасно, убеждали они. Два праздника цивилизации. Демонстрация гармонии, техники и мускулов.

Пьера сразу же насторожил этот лозунг — гармония техники и мускулов.
—     Не гармония техники и мускулов,— говорил он тогда,— а господство техники, и не техники, а коммерции, над мускулами. Я опасаюсь, что Олимпиада станет жалким придатком выставки.
—     Какое дело финансистам до олимпийских идей? — спрашивал Кубертен.— И отвечал: — Никакого! Выставка — предприятие сугубо коммерческое. Для коммерции всегда была нужна реклама. Как бы и спортсменов-олимпийцев не попытались использовать в этих целях. А еще хуже — для увеселения господ, приехавших на выставку.

Ближайшие друзья пытались переубедить его. Бескомпромиссность Кубертена была им непонятна. Они рассуждали примерно так. У сторонников высоких идеалов возрождения олимпийских игр — духовные ценности. У организаторов выставки — деньги. У парижан нет даже приличного стадиона. О строительстве специального стадиона к Играм даже нечего мечтать. Все деньги уходят на павильоны и башню. Но если организаторы выставки возьмут под свое покровительство Олимпиаду, тогда будут и деньги, и успех.

После сформирования Национального олимпийского комитета, который возглавил Жан Курсель, выставочно-олимпийская колесница отправилась в путь.

Выставка была многолика, всех принимала в свои объятья. Гений научной мысли счастливо сосуществовал с вдохновенными взлетами фантазии композиторов и художников. Приняла она в объятия и участников Олимпиады. Но ни больше ни меньше как обычный экспонат.

Как и предсказывал Кубертен, выставка и подчинила и даже поглотила Олимпиаду. Начать хотя бы с того, что Игры были открыты 14 мая, а закрыты только ... 28 октября. Легкоатлеты и гимнасты соревновались в июле. Пловцы и гребцы — в августе. Велосипедисты сумели помериться силами только в сентябре.
— Кто при ком? — бушевал Кубертен.— Разве в июне девяносто четвертого года мы голосовали за такие олимпиады? Выставка... Да пусть она будет трижды всемирной. Пусть построят три башни конструкции мосье Эйфеля. Но у легкоатлетов должна же быть хотя бы одна приличная дорожка. Булонский лес — прекрасное место для верховых проминадов. Но он ни к черту не годится для легкоатлетов. Стыдно сказать, но дискоболы не могли соревноваться нормально из-за того, что снаряд цеплялся за деревья. Точнее говоря, за ветки. Но в принципе это одно и то же. Разве о такой олимпиаде мы мечтали? Разве ради такой олимпиады работали?! Американец Рей Эври показал себя превосходным прыгуном. И что же? Его назвали «человек-резина». Плевали на его результаты господа из рекламного управления. Он им нужен не как олимпиец, а как башня. Назвали «человеком-резиной». Завтра назовут «человеком-каучуком». Назовут как угодно. Лишь бы привязать его имя к изделиям из резины. Президенту Лондонского спортивного клуба Джону Астли Кубертен написал: «С 16 по 14 июня 1894 года мы бились над определением любительства и еще над целой кучей проблем, связанных с возрождаемыми олимпиадами, наверное, не для того, чтобы сейчас они были подспорьем торгашам».