На лайбе «Святая Анна»

Пришло лето 1913 года. Закончились занятия в гимназии, и я мечтал снова выйти в море на «Руслане». Но у отца весь июнь заняли театральные гастроли. Я бродил по дому как неприкаянный, что, конечно, заметили родители. И вот однажды отец меня спросил:
— Слушай, дружок, ты уже у нас совсем большой парень. Не хочешь ли попробовать свои силы на море? Например, юнгой на лайбе?

Хоть и ошеломило меня это предложение, но я сразу же согласился.

Дальше события развивались молниеносно. Вот мы с отцом идем на угол Садовой и Вознесенского проспекта (ныне проспект Майорова) — здесь недалеко Александровский рынок, занимающий целый квартал. Тут продается все что угодно, и притом довольно дешево. И мне покупается матросская роба, две тельняшки и вязаная шапочка. Еще день, и мы на Тучковой набережной (теперь набережная Адмирала Макарова). В руке у меня небольшой чемоданчик. Вдоль набережной стоят баржи с дровами, парусные лайбы. Стоят тесно, по два-три корпуса борт о борт. Шумно, слышится финская речь, громко переговариваются матросы, прогуливающиеся по берегу, раздаются звуки гармоней, не слишком стройного пения. Тут же с грозным видом маячат усатые городовые, прохаживаются таможенные чиновники в черно-зеленой форме.

Небольшая лайба «Святая Анна» стоит третьим корпусом. Ее хозяин, он же шкипер, встретил нас на палубе. По виду типичный финн: невысокого роста, полноватый, с круглым и очень загорелым лицом с маленькими глазками.
—       Здравствуйте, капитан,— приветствовал шкипера отец. — Вот привел вам юнгу, как договаривались. Обучайте его морскому делу, пусть работает как матрос.

Капитан хмыкнул, не выпуская изо рта дымящейся трубки:
—       Ну, что же, зайдем в рубку...

Разговора я не слышал, но через приотворенную дверь заметил, что отец передает шхиперу деньги. Как потом выяснилось, пять рублей за мое питание.
—       Ну, Юрка, не позорь «Руслана»,— сказал на прощание отец.

Мы расцеловались. Обойдя со шхипером палубу лайбы, отец ушел.

В первый момент мне было не по себе. Впервые в жизни вокруг совершенно незнакомые, молчаливые люди. И на мое появление, казалось, совсем не обратили внимания. Я еще не знал, что очень скоро полюблю этих глубоко порядочных и очень добрых людей. Шхипера звали Карл Карлсон. Шхипером он числился по официальным документам, а обращались к нему «капитан». По-русски он говорил с сильным акцентом, очень медленно, глотая целые слоги. Понять, однако, можно было. Букву «р» капитан вообще не выговаривал, и поэтому я сразу же стал Юлием. Проводив отца до деревянной сходни, Карлсон посмотрел на меня и сказал:
—       Пойдем, Юля.

Пошли по палубе. Прежде всего был показан гальюн, низенькая будочка, похожая на собачью конуру, вынесенная за левый борт на двух бревнах. Затем пошли дальше, и капитан, показывая рукой, говорил:
—       Якорь... Бушприт...

Объяснений никаких не давал, впрочем, я в них и не нуждался — все уже знакомо по яхте. Запомнилась мне исключительная чистота и порядок: все на своих местах, все закреплено толстыми тросами. Между невысокими мачтами помещался грузовой трюм. Очевидно, погрузку уже закончили. Трюм закрывали деревянные шиты, покрытые брезентом.

Когда эта своеобразная экскурсия закончилась, к капитану подошел пожилой моряк в темно-синем свитере, очень похожий на капитана — такой же коренастый, плотно сбитый, с короткой шеей. Капитан что-то сказал ему по-фински, а затем произнес по-русски:
—       Это боцман дядя Андрей, это наш новый юнга Юля, обучить его всем узлам...

Боцман был финн, несмотря на русское имя. Он крепко стиснул мою руку.
—       Хорошо...

На этом первое знакомство с экипажем закончилось. Все шесть матросов спали в кубрике, ибо в полночь, как сказал капитан, лайба выходит в море.