Разгул
Чернобородые сплавщики в разноцветных рубашках бегали по обеим сторонам Чусовой. Бревна стаскивали крючьями, волочили в петле на лошадях, скатывали под откос. Все, что засело в балках, на островах, по берегам во время бурного весеннего разлива Чусовой, теперь возвращалось обратно в реку. Бревна соскальзывали в воду и, всплыв, начинали свое неторопливое движение, пуская по обе стороны от себя спокойные шеренги волн.
Чем дальше, тем труднее было проводить лодку. Река становилась живой. В ней поселились бревна. Каждое имело свой характер и стремилось проявить его. Бесцеремонно расталкивая соседей, нахально стукались о борт, сбивая лодку с курса, сухощавые, с золотистой корой, длинноногие строевые сосны. С низким коварством выпрыгивали под самым носом отсыревшие, грузные осиновые топляки, норовя продырявить днище лодки. Зябко поеживались и расступались, давая дорогу своим более пробивным собратьям, худенькие еловые жерди.
Упрямый дубовый ствол толщиной в два обхвата уперся одним концом в берег, другим в подводный камень — «таш» и загородил дорогу, создавая толкотню. К нему приткнулось другое, третье бревно, а сзади поднажимали, заполняя всякую брешь, все новые и новые бревна.
Не находя выхода, они подлезали одно под другое. Скоро русло реки оказалось забитым до дна. Лесосплавщики проглядели опасность.
И вот уже слово произнесено: «затор». То там, то тут, словно мертвец, восставший из гроба, приподнималось со своего ложа вытесненное другими бревно. Привставало медленно и снова ложилось.
Лодка остановилась в узкой протоке у самого берега. Теперь пути не было и здесь. Трое вышли на берег.
Валька кивнул на поленницу дров:
— Катки!
— Испробуем путь из варяг в греки,— понял его Колька, закатывая до коленей брюки.
Подложили три катка. Лодка пошла. Кряхтя добрались до обрыва. Остановились, тяжело дыша, поскребли затылки.
— Докатились,— скорбно вздохнул Коля.— Эх, жалко лодочку, а бросать придется!
Он взглянул на свой неумело собранный рюкзак, привязанный на носу лодки, и ожесточенно сплюнул, вспомнив, как от него болят спина и шея.
— Ладно, не ной. Будем выгружаться, хлопцы,— и Вадим принялся отвязывать веревку, держащую рюкзаки.
Перетащили все наверх, скользя ногами по мокрой глине. Накрыли брезентом: из-за леса, что с той стороны, шла туча.
— Сейчас самое лучшее раздеться,— предложил Вадим,— а то быть нам мокрыми.
Одежду спрятали под брезент, оставшись в одних плавках.
Спустились к реке еще без всякого плана.
«Силы поднакопилось, — думал Вадим, глядя на сухощавый египетский торс Вальки, на сутулый размах Колиной спины.— Есть сила, но не против такой реки».
Он взглянул на Чусовую. Река посинела, набрякла, напружинила свои жилы. Бревна громоздились. Было тихо. Только чмоканье и глухой стук стволов, ударявшихся друг о друга, кой-где скрип ломаемой жерди да напряженный, неумолчный ток воды.
Над лесом, за рекой провисло сизое брюхо тучи. И уж видно было: не миновать грозы. Полыхнуло синим, порыв ветра принес целые пригоршни дождя.
— Эй, курсанты! — насмешливо раздалось словно с небес.
Подняли головы к обрыву. Небо почернело. Тучи мчались гурьбой. Сек дождь. Черным силуэтом — высоченным столбом — фигура в плаще. Плечи — косая сажень. Капюшон поднят.
— Вам теперь путь один. Волоком. По затору до протоки.
Трое переглянулись.
— Шутишь, дядя. Небось сам не полезешь. Ноги пожалеешь.
— Дело говорю. Что испугались? Эка невидаль — лодка. Петр Великий по бревнам корабли в воду спускал, России славу зарабатывал. А вы с лодчонкой раскисли.
— Так то ж Петр. Слушай, дядя...
Но фигура уже растаяла за стеной дождя, будто и не было ее.
— Эхма! Гуляй, душа! А ну, братушки-ребятушки, да подналяжем. Потянем да подернем, да сама пойдет, сама пойдет. Потянем да подернем, эха да ухнем! — скороговоркой, нараспев, эдаким мужичком-десятником приговаривает Вадим.
Ломается небо над головой, опьяненно рассмеявшись молнией. Стена дождя застилает все кругом. Трое парней пружинят спины, опершись о скользкие неверные стволы.
Сжимаешь пальцы, ломаешь ногти, приподнимаешь лодку:
— Р-р-р-разом!
— А ну, р-р-р-ра-азом!
— Стой, ядрена вошь, не туда!
— А ну, р-р-р-ра-зом!
Бревна под ногами ходят ходуном. Ступишь — перевернется вокруг оси и сбросит. А тут уж смыкаются два соседних бревна, норовя ущемить ноги.
— Берегись, хлопцы! За ногами следи!
Гуляет стихия, ломается небо, грозно шевелится под ногами нешитый, невязаный наплот, И играет душа, радуясь широте, вольнице, разгулу:
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пойдет!
Потя-нем, по-дернем,
Да ух-нем!
Гроза прошла, как только миновали затор, и лодку, соскользнувшую с бревен, вынесло на спокойную гладь залива.
Спутники, унимая дыхание, расселись по местам.
Вечерело. Мерно поскрипывали в уключинах весла. Лодка легкими толчками резала воду.
Вадим оглянулся вокруг, стараясь запомнить этот вечер на Чусовой. Все было торжественным и суровым: быстрый бег облаков в угасающем небе, плывущие в тусклой металлической воде бревна, печальный и строгий лес.
Ночью Вадим спал рядом с палаткой, раскинувшись на скошенной траве рядом с угасающим костром,— там, где сморил его сон.
Проснулся от неясного чувства тревоги. Костер, к которому он инстинктивно придвинулся во сне, погас, оставив после себя остывшую кучку пепла. Прямо в лицо снизилось, умывая его свежестью, небо.
«Неужели,— подумал он,— эта вольная жизнь скоро кончится и придется снова затеряться в сутолоке большого города?»
Ему стало жалко и вечеров у костра, и ночных запахов реки, и крепкой солидарности спутников.
«А ведь если я так дорожу настоящим, беспричинно тревожусь за него,— пришла ему в голову мысль,— значит, я со всей полнотой счастлив».
Дальше думать уже не хотелось.
Черный звездный полог плавно снизился и бесшумно накрыл его. И он, улыбнувшись с закрытыми глазами, сразу уснул.