В рюкзаке моем дорога

Сколько песен пропето, сказок рассказано, сколько сложилось мечтаний, вызрело планов под мерный постук дороги! Кто не помянет добрым словом часы ночной бессонницы в полутемном купе поезда, мчащегося к новым, незнаемым местам! Успокаивающее покачивание, непривычный тихий свет синей лампочки под потолком, доносящийся сквозь неплотно зашторенное окно глухой шум скорости и будоражащий воздух дороги, и деготь шпал в нем, и сухость нагретого за день гравия и придорожного песка, и свежий холодок трав, обильно унизанных росой... Примиренно оглядываешь в памяти прожитое, переполненный давно взлелеянными надеждами, силишься разглядеть грядущие дни. А поезд выстукивает на стыках рельсов свое, безразличное; проносятся слабые огоньки путевых будок, гулким эхом отзовется бег поезда в невидимой роще, только иззубренный силуэт деревьев углядишь на мерцающем звездами небе. Далеко-далеко в пустом поле заметишь огонек, и он тоже будто движется, будто летит по-над землей, как и ты, скроется и обозначится снова, и ты не знаешь, что это. Машина ли катит проселком или далекий костер? Или, может, то звезда над горизонтом, яркая звезда зари Венера?..

Внезапным грохотом возвестит о себе мост. И вот уже как бы видишь старые дуплистые ветлы по берегу излучистой речушки; одна, подмытая весенним паводком, вовсе легла на воду; стрекозы, расправив стеклянные крылышки, замерли, как неживые, на самых кончиках молодых ее побегов... Вот бы, свесив ноги в медлительную воду, ловить с нее толстых, сильных линей с коричнево-зелеными спинами, алчных окунишек, а если повезет, и леща...

А то выкажется из-за холма широкая россыпь частых, сливающихся в одно световое озеро огней. Смотришь и думаешь уже: что там, какие люди живут в том поселке или городе, что они делают днем и где проводят свои вечера? Представляешь девушек в светлых, праздничных платьях, с высокими копешками на голове по нынешней моде, и как они, взявшись под руки, гуляют по городскому парку, а подтянутые солдаты, блестя медными пряжками и ярчайше начищенными сапогами, сидят группками на скамейках, едят мороженое и отчего-то все вместе разом хохочут. И вот уже хочется взять да сойти среди ночи в этом городке, пожить, может быть, долго, может быть, навсегда остаться среди этих покуда неизвестных тебе людей: может, в этом городишке с никогда не слышанным названием ты найдешь свою судьбу... А поезд мчится. Поезд уходит в сторону, в темноту, к дальним, неведомым, новым, все новым местам, о которых тоже ничего не знаешь, ничего не слышал, разве что из любопытства разглядывал на карте. Потянувшие к себе огоньки слились в мутное пятно и скрываются... скрылись за набежавшим лесом. Поезд мчится.

Люблю дорогу со всеми радостными неудобствами ее. С жесткими лавками вокзалов и длинными очередями у закрытых окошек билетных касс, с бессонной ночью на каком-нибудь тускло освещенном единственным фонарем полустанке, мимо которого на полном ходу проносятся скорые поезда — успевай только читать таблички на вагонах,— а ты сидишь на изрядно подобравшемся рюкзаке, дуешь в ладони и ждешь почтовый, единственный, что останавливается в этой чертовой дыре, о которой спустя немного будешь вспоминать со сжимающей сердце грустью.

Будешь вспоминать и случайных спутников по полуторке, что, переваливаясь с боку на бок, трясясь, громыхая и норовя вывалить твой багаж, а заодно и тебя самого, не в ту яму, так в следующую, пробиралась под дождем из Ундозерского погоста в Каргополь. Будешь вспоминать товарищей, с которыми тащил вверх по бесконечной, душу выматывающей шивере тяжеленную долбленку, загруженную месячным запасом продовольствия и снаряжения, и комарье, мошка, пауты, словно понимая беззащитность людей, в кровь, а то и до мяса разъедали заголенные ноги, руки, лицо, шею. Будешь вспоминать с удовольствием, с теплой радостью. Многое забывается, не забываются, волнующе светят издалека дни путешествий.

...Настигнет посреди привычной городской жизни, размеренно катящей день за днем, болезнь, оторвет от работы; ты в больнице, Жар, бессвязные, путаные мысли. Рядом — липкое, обволакивающее забытье, которое гонишь, собирая всю свою волю... Но вот невнятно и издалека под хрип и постанывание соседей в желтом сумраке палаты потянет терпким, медвяным духом разогретого на солнцепеке травостоя, привидится палатка над грохочущим порогом, и другой лагерь в тени вековых лиственниц на брусничном взгорье; и до чего же далеко было оттуда видно: сперва все тайга, тайга, распадки, кряжи, а на горизонте отуманенно проступало озеро, к которому шли, увидеть которое стремились...— и станет легче, и отпустит злая боль.

Хорошо нестись в крутолобом катере, вздымая каскады брызг, ослепительно и цветно блещущих на солнце, чувствуя через штурвал и спиной от переборки мощь стосильного напряжения!

За кормой сквозь тонкую, отливающую радугой водяную вуаль уходит, пропадает белый пляж, усеянный купальщиками и купальщицами в эффектных бикини; мимо скользит прохладный сине-зеленый лес, березы клонят трепещущую под облачным ветром листву к самой воде, в наплывающие волны; стадо отдыхает на лугу, важные коровы неспешно пережевывают жвачку, отмахиваются хвостами от мух, пастушата развели костерок возле кустов ивняка, сами, скинув одежонку, разбегутся и прыгают в воду вместе с заливающимися лаем пестрыми шавками, ныряют, кто дальше, а шавки, вытягивая черные носы над волнами, пугаются и удивляются.

Сидеть у костра, удобно устроившись на ворохе сучьев, подремывать и слушать вполуха шутки и смех товарищей...

Кто-то взял гитару, тренькает на одной струне, настраивает, и негромко, не всерьез наигрывает. Кто-то открыл аккордеон, мех поехал. О чем-то поговорили между собой.,. Парень со смеющимися, огнистыми глазами пригнулся над своей гитарой, так что белокурые волосы распались, обнажив коричневую загорелую кожу на темени, зашуркал по струнам, левой рукой ловко перехватывая гриф. Аккордеонист — крупный, ширококостный, широколицый, в клетчатой ковбойке, через распахнутый ворот виднеются серые, выгоревшие полосы тельняшки, в квадратных очках с тяжелыми дужками — поправил на плече ремень и, выстукивая ногою в кеде такт, вступил короткими, отрывистыми терциями, как бы только еще угадывая, нащупывая возможности, заключенные а тональности и ритме.

И вот ярко, конкретно и живо полилась мелодия — бравурная, задиристая. Гитарист, словно скрипач приникая ухом к деке, высоко вскидывая руку, щипал, бил, скользил цепкими пальцами по струнам, ладонью прихлопывал по деке — и странное дело, сухие, глуховатые удары желанным акцентом оттеняли ритм.

Приятно было смотреть на них обоих, приятно слушать острую синкопированную мелодию, которую вел аккордеон и вдруг перехватывала гитара, аккордеон же вторил послушно, подыгрывая и усиливая отдельные места.

Хотелось подпевать и так же, как широколицый, притопывать ногами. Он щурил из-под очков маленькие глазки, улыбался и пел вполголоса приятным баритоном, расходясь, забывая о смущении, увлекаясь и весь подчиняясь ритму; нога в огромном разношенном кеде тукала то носком, то пяткой, взбивая пыль на ссохшейся от жара костра, усыпанной пеплом земле. Выставил вторую ногу (он сидел на пеньке), пошел тукать да пришлепывать обеими, и казалось уже — пляшет он, выкидывая коленца, в то время как пальцы сумасшедше носятся по клавишам и кнопкам и мех аккордеона растягивается за плечи и сжимается, и опять разъезжается. Тот, другой, с волосами, вовсе в раж вошел! И так, и сяк по струнам, ладонью в деку и как-то даже локтем ухитрялся; левой заскользил по грифу — дискантовая струна пронзительно дзинькала, перекрывая басовые раскаты аккордеона... И внезапно в особенно сильном звучании оба смолкли. Гитарист — согнувшись в три погибели, задрав кверху острый подбородок и откинув руку с растопыренными пальцами, аккордеонист — выкатив грудь, вздев над очками одну бровь и сладко прижмурившись.

Костер горит, расталкивая ночь, искры взвиваются в небо, мешаясь там со звездами, огневые блики выхватывают из темноты смеющиеся, раскрасневшиеся лица.
—       Пора спать, отбой! Завтра в шесть подъем.
—       Да ну! Рано еще. Выспимся...

Неохотно расходятся по палаткам.

...Видеть утра! Самый ранний, самый первый свет, едва пригашающий искры звезд на востоке. Видеть, как помалу, не враз, от слабо розовеющей полоски занимается заря; как дымно тлеют облака, припавшие к голым — ни деревца, ни кустика на них — горам. Густеет туман, с вечера полосами тянувший над рекой. Откуда-то снизу, из-за края земли, полыхает между тем все сильнее, все настойчивее винным пламенем, и облака уже не клубы дыма — они накаляются, рдеют... полнятся золотистым светоносным сиянием и тихо трогаются в путь по бледно-розовой с прозеленью глади. А последние звезды на западном краю небосвода тухнут пылинками золы.

И вот жданное и всегда иное, чем думал, чем предполагал, лихорадящее воображение, является солнце.

  ...И от его близости земля обретает слово,
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей,
а камни и вода
дымятся синими туманами.

А солнечные лучи начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой *.

Счастье новых открытий, счастье новых путей!

Нет такой печали на свете, что не ушла бы, выдутая встречным ветром дороги. Нет тоски, которая не уступила бы при виде новых мест. Кровь бежит по жилам в такт участившемуся дыханию. Какое небо над головой! Ширь какая! Горы, реки, долины... Иди во все стороны. Всюду люди, всюду земля, всюду работа. Иди, смотри и расти в себе любовь к этой земле, этой жизни, расти доброту и внимание, будь счастлив тем счастьем, что дают тебе другие и что ты сам в состоянии дать другим.

Хорошо идти ночью, днем ли, под вечер или ранним росистым утром по земле, пусть ссохшейся до каменной твердости или в лужах и колдобинах после дождя, укрытой снегом или осенним палым листом, а то украшенной буйным цветением, идти и уставать и тогда отклоняться под тяжестью ноши, отдыхать, опирая груз на высокий пень, и дышать полной грудью, и смотреть, и видеть...

Хорошо ходить по земле!

Ксения Некрасова. «Солнце».