Северные пески
Север... Вольно дышит могучей грудью Ледовитый океан, то набегая на сушу, то подаваясь назад. На открытых и низких берегах, таких, как на Канином полуострове, вода заходит в тундру на многие километры. В устье Мезени она поднимается иногда на десять метров. Обыкновенный прилив напоминает грозное наводнение. Особенно могучи приливы, когда им помогает попутный полярный ветер — «полуночник», «шалонник»...
Но сюда, на Летний берег Белого моря, дыхание океана докатывается уже не с такой силой. Вода поднимается метра на два и заходит на берег не так уж далеко. Однако даже такое зрелище удивительно и чем-то необыкновенно привлекательно для человека, бывавшего только на внутренних наших морях, где приливы и отливы почти незаметны. А здесь — вот оно как!
Во время отлива широко обнажаются бывшие под водой пески. Поморы говорят; «сухая вода». Обнажаются луды — каменистые островки и опасные прибрежные мели, на которых так часто гибли когда-то мелкие парусные суда.
Местные рыбаки рассказывали мне, что, по семейным преданиям, в ту пору, должно быть лет двести назад, поселился здесь, на мысу, помор Пунанцев. Осел прочно, с семьей. Потом появились другие. Новорожденную деревушку назвали Бураково. Только не сразу приспособились пришлые люди к здешнему лютому берегу. Не раз приходилось видеть на лудах трепещущие, словно белые гибнущие мотыльки, парусники. Бывалые рыбаки-мореходы из более старинных сел посмеивались над неудачливыми лоцманами. Они перекрестили Бураково в Дураково. Это название можно еще видеть на старых картах. А теперь село зовется Летний Наволок (мыс — пески, камни, бревна — морем наволокло).
Хорошо побродить по прибрежным пескам, почитать их живую книгу — узнаешь многое!..
У самого края далеко отступившей воды — песок зыбкий, с лужами, как на городском бульваре после проливного дождя. Но вовсе не гладкий, а плавно и мелко морщинистый, похожий на застывшую водяную зыбь. Местами — муаровые разводы, кружева, строчки каких-то выпуклых знаков, напоминающие письмена для слепых...
На песках во время отлива остается частица подводной жизни. Груды водорослей — бурых, зеленых, лиловатых, оранжевых. Похожих на мох, на мотки тонкой ржавой проволоки, на огромные пузырчатые ленты. Сплетенья стеблей и стебельков с гроздьями ягод, напоминающих барбарис, только покрупней. Это фукус — бурые водоросли, употребляемые в промышленности. Вот анфельция — из нее добываются йод и водорослевый порошок. Вот ламинария, достигающая нескольких метров длины, знаменитая морская капуста, из которой добываются и йод, и агар-агар, необходимый кондитерам да микробиологам, и манит, нужный текстильщикам, и витамины... А ведь химия водорослей находится лишь в самом начале своего пути!
Кругом валяются плоские раковины, похожие на речную перловицу, часто с живыми моллюсками. Попадаются четырехлучевые и пятилучевые морские звезды: лиловые сверху и оранжевые с изнанки. Попадаются рыбьи мальки — тресочка, наважка. А то и пинагора, хватившего где-то воздуха, выкинет море — забавную круглую рыбу, которую зовут еще морским воробьем. Рыбаки говорили мне, что если пинагор хоть на секунду оказался на воздухе во время шторма или при рыбной ловле, то ему уж не опуститься на родное дно, не прилепиться своими присосками к поверхности камня. Так и будут кидать его, словно мяч, кудрявые играющие волны, покуда не вынесут на песок, чайкам на потребу. Вообще же пинагор — придонная мелководная рыба, которую поморы, чаще мальчишки, ловят иногда и без снастей, прямо на отмелях, нащупывая добычу босыми ногами. Это так и называется — «топтать пинагора».
Обнажившиеся на время отлива пески быстро покрываются свежими отпечатками, причудливой вязью следов, оставленных воздушными и сухопутными посетителями. Следы чаек — словно оттиски детских ладошек. Мелким крестиком «вышивают» песок многочисленные кулики. Камнешарки — коричневатые, с двойным черно-белым воротничком. Кулик-сорока, похожий на обычную сороку лишь цветом оперения. Он — поджарый, стройный и нарядный — в черном дирижерском фраке с белой манишкой, в красных сапожках и с длинным красным носом. Есть и другие кулики— пестрые, вроде перепелки, и серые, даже голубоватые, очень изящные. Первые собираются стаями на камнях, а вторые бродят чаще в одиночку.
Все следы куликов без перепонок. Другое дело чайки. Даже у крачки, маленькой, пепельно-серой, с раздвоенным, как у ласточки, хвостом,— крохотные красные лапки, как у гуся или утки,— с явной перепонкой. Чайки часами качаются на воде, перепархивая с места на место. Они кружатся в воздухе и копошатся в грудах гниющих и свежих водорослей на берегу. Большие, малые, серые, белые, черные — десятки разновидностей и пород... Воздух звенит от криков, скажем прямо, не очень мелодичных. Кулики да чайки — это уж все птица какая угодно, только не певчая. Но голос подает постоянно, даже голова кругом идет.
Песок за какие-нибудь полчаса покрывается тысячами следов. Здесь были не только птицы, здесь даже заяц зачем-то побывал — неужели за морской капустой?! А тут следы огромные, чуть ли не побольше человечьих, с ямками от когтей спереди. Не иначе как медвежьи! Поневоле оглянешься кругом: вдруг он глядит с опушки. Вон какие там мрачные заросли, расселины да овраги!
У воды — круглые следы неподкованных копыт. Это девушка-почтальон проскакала из соседнего села. Еще подальше — песок сыпучий, белый, издали блестящий, как снег. Он идет по ветру поземкой. Приляжешь — и начнет тебя заносить понемногу, захрустит на зубах, зарежет в глазах...
Ветры в здешнем краю не унимаются, и сухие пески, от которых море отступило уже далеко, все время перемещаются, образуя причудливые холмы, которые постепенно завоевывает растительность. Можно отчетливо проследить, как это происходит. Вот пробиваются отдельные низкорослые травинки, жесткие, голубого цвета: песок становится «небритым». Вот вылезли крохотные мохнатые стебельки, потом кустики, напоминающие можжевельник. Вот они уже побольше — сантиметров десяти вышиной. Вот уже сплошной ковер «хвойной травы», густо засыпанной сизо-черными, круглыми, терпковато-водянистыми на вкус ягодами. Это «сиха», употребляемая иногда в пищу поморами как витамин, но совершенно безвкусная. Еще дальше появляются песчаные бугры, своеобразные кочки, обдутые, как бы тщательно обточенные ветром. Это круглые возвышенности с плоской вершиной, поросшей все той же «сихой». Они — как мягкие, круглые диваны-пуфы, обитые зеленым плюшем и бархатом. Сидеть на них — одно удовольствие.
А вот холмики побольше. На них ухитрились угнездиться березы и елки. Да как же так? Оказывается, все эти деревца, редко достигающие значительного размера,— мертвые, совсем сухие. Очевидно, тут было плато или большой холм, уже поросший леском. Но ветер выдул весь песок, кроме того участка, где выросло дерево. Получилась кочка с деревцем на макушке. Корни по бокам обнажились, высохли — и оно погибло. Скоро ветер выдует оставшийся песок, сухое дерево упадет, и песок заметет его, скроет под собой, как скрыл когда-то целые города в далеких отсюда пустынях Средней Азии...
Еще дальше от моря — высокая песчаная гряда, поросшая живыми деревьями и кустами: сосной, елью, березой, можжевельником, шиповником. Сразу за грядой — болотистая низина, поросшая осокой. Приземистые смуглокорые березки, плакучие ели... Я не оговорился, именно плакучие, как наши подмосковные ивы или одинокие березы. Струйки хвои ниспадают до самой земли или наклонно трепещут на ветру...
Далеконько я забрел по берегу. Возвращаюсь уже во время «полной воды». Вот опять медвежий след. Он обрывается у самой воды, которая зализывает его долго и тщательно, как больную лапу. Обратного следа нет... Видно, мишка утонул! Или, на худой конец, превратился вон в ту ласторукую русалку, там, далеко за линией прибоя...
Шумит, шумит Белое море... Мягко сияет бессонный полярный день. И сердито, порывисто, словно кашляя, дышит холодом Белый Океан — оттуда, с севера, откуда стремительно летят острокрылые полярные крачки. Неустанно движение гигантской дышащей груди: прилив — отлив, прилив — отлив... Сколько пропадает зря энергии воды и солнца! Не в ней ли будущее этого края, так жадно пожирающего свои леса?
Крачки мчатся по ветру со страшной скоростью,— наверное, как сокол-сапсан, бьющий свою добычу. Заметив косяк рыбы, они поворачивают и летят против сильного ветра, вибрируя крыльями, опускаясь к самым волнам и заунывно, тонко крича: «Ачи-чири! Ачи-чири! Ачи-чири!».
Снова опускаю взгляд на пески. Что это? След автомашины! Он уходит в море и тоже, как след медведя, не возвращается. Где же, в самом деле, она? Наконец метрах в трехстах след появляется снова. Он выходит из воды, из моря. Поди с непривычки догадайся сразу, что машина шла еще по «сухой воде», а сейчас — прилив! Вот и след медведя — выходит из моря и тянется, куда ему полагается,— в лес. Линия прибоя и влажные пески уходят вправо от меня на очередной наволок, мысок, а я пересекаю его основание.
Цветы! Крупная гвоздика с едва заметным горьковатым запахом. Ее можно собрать целый букет. Между цветами и кустиками валяются черные, рогатые куски водорослей и половинки раковин, давно выцветшие. Далече отступило море!
Старики рассказывают, что никогда еще не было на их памяти таких глубоких отливов, как сейчас. Никогда не приходилось так далеко «бродить» с дорки или даже с карбасика, севшего на мель при «сухой воде» посреди бухты, где в дни их юности можно было и в отлив плавать без опаски. Видно, мелеет понемногу Белое море.
Несколько дней спустя перебираюсь к западу, в Летнюю Золотицу. И здесь пески. Наверное, и название этого места, этой реки и села на ее берегу — от них, от песков. И пески эти чем-то другие, чем в Пертоминске, в Лопшеньге и в Летнем Наволоке, как будут они совсем другими далеко на западе, в Лямцах...
Здесь, подле Золотицы, берег покрыт валунами, большими разноцветными камнями. А на них разноцветные лишайники, мхи, какие-то вкрапления... Цвета желтые, красноватые, оранжевые, розовые, голубые, сиреневые — целая радуга мягких красок. И опять широкие пространства песка, желтоватого, золотистого и совсем белого на солнце, блестящего, словно снег, словно пороша у лесной опушки. И опять можно читать на нем следы — следы жизни. Вот они: человек прошел, должно быть парнишка с удочкой, встреченный мною на тропе, что ведет к лесному озеру. Поближе к воде прошла девочка, собиравшая анфельцию. Она была уже изрядно нагружена обильной добычей, поэтому следы ее глубже уходят в песок. Вот следы овечьего стада. А вот опять медвежьи. Однако, в каком-нибудь километре от села!
Пески раздвигаются, вода уходит в глубину суши. Залив? Нет, река Золотица. Перед самым выходом в море она расширяется, растекается по песчаному ложу, потом сужается между двумя рыжими песчаными косами, на которых лежат бурые и зеленые груды водорослей и все бело от чаек. В широкой части устья полулежит на мели затонувший разбитый бот. Это место особенно красиво сверху, с левого берега, поросшего соснами. Неподалеку впадает в устье пересохшее русло большого лесного ручья, все запруженное бревнами, буреломом и обломками старых лодок.
А Золотица прекрасна! Резвая речка, с темными омутками, откуда так хорошо таскать на удочку ельцов; с валунами, которые, бурля, огибает вода, и шумливыми перекатами. Высокий левый берег порос густым лесом. Течет Золотица издалека, из таежной глубины, из большого лесного озера, что километрах в двадцати.
Ближе к устью Золотица образует небольшую дельту. Через нее перекинут плавучий мост из бревенчатых бунтов, скрепленных между собою цепями. На берегу ютятся рубленые баньки, у причалов — стайки лодок. Поодаль, на голых песках, на фоне моря высятся черные кресты погоста. И на желтом огнистом закате чуть потускневшего полярного дня ошеломляет путника такая красота, какой и бывалый человек не видел, кажется, нигде в мире.
А утром я снова бреду по берегу и читаю древнюю книгу песков, страницы которой вечно и каждый миг обновляются. Она захватывающе интересна, эта книга, не оторвешься от нее.
г. Таруса